то большее, чем задутое пламя, тонкий дымок или многозначительное молчание в конце песни.
Мистер Шульц, лежавший на спине, был еще жив, глаза его смотрели на меня спокойно. Серьезное лицо блестело от пота, одну руку он засунул за жилет, как Наполеон на знаменитом портрете; он столь величественно владел собой, что я сел на корточки и заговорил с ним, считая, что он в ясном сознании, но я ошибся. Я спросил его, что я должен сделать, может, вызвать полицию или отвезти его в больницу, я был готов исполнить любой приказ; понимая серьезность его состояния, я все же в глубине души надеялся, что он попросит меня помочь ему встать на ноги или же вывести его отсюда, во всяком случае, решать, что и как, должен он. Он смотрел на меня по-прежнему спокойно, но не отвечал, он так глубоко переживал случившееся, что даже не испытывал боли.
Вдруг послышался голос, что-то вроде шипения горького дыма, шепота, слишком слабого, чтобы его разобрать, но губы мистера Шульца не двигались, он только безучастно смотрел на меня, будто — понимая мое состояние — приказывал прислушаться; я судорожно искал, откуда доносится звук — пугающий, прерывистый; сначала я решил, что это мое собственное шмыгание носом; вытерев нос и глаза рукавом, я затаил дыхание, но голос зазвучал вновь, от ужаса колени мои подогнулись; повернувшись, я понял, что это со стола говорит гримаса Аббадаббы; я закричал, мне показалось, что со мной беседует мертвец.
А потом я подумал, что ничего странного нет, что это обычное распределение ролей между ними, я имею в виду роли мозга и тела, и пока мистер Шульц жив, мистер Берман будет думать за него и говорить то, что мистер Шульц от него ожидает, и тут уже не важно, жив мистер Берман или умер. Мистер Берман, конечно, был жив, но именно эта мысль пришла мне тогда в голову. Правда, похоже, я сам это их двуединство и разрушил. Я положил голову на стол рядом с головой мистера Бермана и сейчас расскажу, что он сказал; трудно даже предположить, сколько времени у него заняло, чтобы округлить свой голос для каждого слова, произнести его, а потом отдохнуть, тщательно выискивая остатки дыхания, — так человек ищет в кармане деньги, которые куда-то запропастились. Ожидая, я изучал расплывшиеся колонки чисел на разбросанных по столу лентах арифмометра. Там было очень много чисел. Я читал слова по его губам еще прежде, чем слышал их. Мне очень трудно передать, какая немыслимая доверчивость заключалась в тех словах. Он еще говорил, когда раздались далекие завывания полицейских сирен. Мистер Берман потратил столько усилий на произнесенные слова, что, закончив говорить, тут же умер.
— Направо, — сказал он. — Три три. Дважды налево. Два семь. Дважды направо. Три три.
Когда я понял, что мистер Берман умер или снова умер, я подошел к мистеру Шульцу. Он лежал с закрытыми глазами и стонал, словно начинал понимать, что произошло; мне не хотелось дотрагиваться до него, мокрого, слишком живого, чтобы прикасаться к нему, но я заставил себя сунуть пальцы в кармашек его жилета, нащупал ключ и вытащил его, а потом вытер окровавленную руку о жилет; в кармане его брюк я нашел четки и вложил их ему в руку; полицейские машины одна за другой подъезжали к дому; я снова добрался до туалета и через оконце снова вылез наружу, острая боль опять полоснула по ребрам и лодыжке; из переулка мне было видно, что улица заполняется светом и бегущими людьми, прибывали все новые машины, подождав пару минут, я шмыгнул в толпу и постоял немного в портале радиомагазина на противоположной стороне улицы, наблюдая, как выносят на носилках их тела, накрытые простынями; из двери вышел бармен, который говорил что-то полицейским детективам, а потом они вынесли на носилках опутанного трубками мистера Шульца; санитар держал над ним бутылку с кровяной плазмой; ярко полыхали фотовспышки, фотографы выбрасывали использованные лампы, лампы разбивались с треском, похожим на выстрелы; люди, вышедшие поглазеть на случившееся в пижамах и халатах, нервно вздрагивали и смеялись; «скорая помощь» с мистером Шульцем медленно отъехала, завывая сиреной; люди бежали за ней, заглядывая в заднее стекло; убийства возбуждают людей, приводят их в благоговейное волнение, сродни религиозному; увидев убитых на улице, молодые люди возвратятся в постель и займутся любовью; некоторые перекрестятся и поблагодарят Бога за то, что он даровал им эту оцепенелую жизнь; старики начнут беседу за чашкой горячей воды с лимоном, поскольку убийства — это иллюстрации к проповедям, которые надлежит анализировать, обсуждать и смаковать; они говорят робкому об опасностях бунта, на убийства смотрят, как на кратковременные явления Бога, поэтому прихожанам они доставляют и радость, и надежду, и праведное удовлетворение, впоследствии об убийствах говорят годами с каждым, кто готов слушать. Я пробрался на угол, а потом по боковой улице быстро пошел прочь; обыскав ближайшие пару кварталов и не найдя ничего, я отошел еще на пару кварталов дальше и таким образом на Трентон-стрит обнаружил «Роберт Адамс» — четырехэтажный отель из светлого кирпича с ржавыми пожарными лестницами. Я легко проскочил мимо спящего за конторкой дежурного и дохромал до четвертого этажа; найдя по бирке ключа, взятого из кармана мистера Шульца, нужный номер, я открыл его комнату.
Свет горел. В гардеробе за одеждой стоял маленький сейф, меньше того, который я видел в убежище под Онондагой. Сразу открыть его не удалось. В комнате витал запах его одежды, его сигар, его ярости; руки у меня дрожали, от боли к горлу подступала тошнота, потребовалось несколько минут, чтобы выполнить комбинацию: направо до тридцати трех, дважды вокруг налево до двадцати семи и два вращения обратно направо до тридцати трех. Внутри маленького сейфа лежали пачки денег, перетянутые резинками, — осязаемые воплощения всех тех чисел на лентах. Я выгреб их оттуда и сложил в элегантный чемоданчик из крокодиловой кожи, который Дрю Престон выбрала для мистера Шульца в первые дни их счастливой жизни на севере штата. Банкноты заполнили его до верха, я получал громадное удовольствие от этой воплощенной геометрии чисел. Великая спокойная радость распирала мне грудь, меня переполняла благодарность Богу, я понял, что не совершил ошибок и не прогневал Его. Защелкнув замки, я услышал шаги людей, бегущих по лестнице старого отеля. Я запер сейф, завесил его одеждой мистера Шульца, вылез из окна и поднялся вверх по пожарной лестнице; ночь 23 октября 1935 года я провел на крыше отеля «Роберт Адамс» в Ньюарке, штат Нью-Джерси; я то рыдал, то всхлипывал, как несчастный сирота, и, наконец, когда в предрассветных сумерках вдалеке на востоке стали различимы ободряющие очертания Эмпайр-стейт-билдинг, я заснул.
Глава двадцатая
Смертельно раненный мистер Шульц умер в городской больнице Ньюарка в начале седьмого вечера на следующий день. Незадолго до его смерти нянечка внесла в палату поднос с ужином и, не зная, что делать, оставила его там. Я вышел из-за ширмы, за которой прятался, и съел все — консоме, жареную свинину, вареную морковь, кусочек белого хлеба, чай и дрожащий кубик лимонного желе. Потом я взял его руку в свои. Он уже был в коме и лежал тихо, вздымая и опуская свою широкую, голую и плохо зашитую грудь, но до этого весь день он бредил и говорил безостановочно; он кричал, плакал, отдавал приказания и пел песни, а поскольку полицейские пытались выяснить, кто стрелял в него, они прислали стенографа, который и записал весь его бред.
За ширмой я обнаружил сестринский блокнот с несколькими незаполненными страницами, а в верхнем ящике белого металлического стола, который я очень осторожно вытащил, — огрызок карандаша. И я тоже записал то, что он говорил. Полицию интересовало, кто его убил. Я знал, кто его убил, поэтому искал настоящих откровений. Я считал, что в конце жизни человек делает самые серьезные заявления, в ясной он памяти или нет. По моему мнению, бред — это своеобразный код. Моя запись не всегда совпадает с официальной стенограммой, кое-что я пропустил, не всегда поспевая за мистером Шульцем, кое-что не расслышал, кое-что из-за волнения перепутал, к тому же я был вынужден прятаться, потому что в палату входило много людей — стенограф, полицейские, врач, священник, настоящая жена мистера Шульца и его родственники.
Стенограмма была опубликована в газетах, так что сегодня Немца Шульца помнят за то, что умирал он долго и очень болтливо, а ведь он представлял культуру, где принято говорить мало и умирать внезапно. Но он всю свою жизнь предпочитал монолог. Немец порой сам не догадывался, как многословен и смел он был в речах. Как человек, связавший с ним жизнь, я теперь думаю, что все его деяния были органичны, убийство требовало своего языка, а за словом в карман он никогда не лез, хотя порой и притворялся косноязычным. И пусть монолог, посвященный его собственному убийству, загадочен и совсем не поэтичен, он жил как гангстер и говорил как гангстер, и, умерев от ран в груди, он на самом деле умер от гангстеризма своего ума, он умер, израсходовав себя в речи, словно смерть — болтливая баба, а мы все сделаны из одних
