конца ни края, но уже вскоре под маминым руководством работа кипела вовсю: целые кортежи фургонов доставляли из города мебель, а поток мужчин, желавших наняться на денек в помощники с надеждой получить нечто большее от восхитительной женщины с пальцами, унизанными кольцами, не иссякал. И вот вокруг курятника вырос забор, за ним вспахивалось и пропалывалось заросшее сорняками поле, углублялся пруд для полива и сооружался новый туалет. На несколько дней мама превратилась, пожалуй, в самого крупного во всей округе работодателя.
Но ведь еще кто-то должен был носить воду из колодца, стирать и печь хлеб? С переездом на ферму многое изменилось. День проходил за днем; лежа в постели в своей комнатке под крышей на третьем этаже и глядя сквозь маленькое окошечко на звезды, я ощущал тепло ушедшего дня и свою беззащитность — чувство, неведомое мне в том краю, который мы покинули. Да, думал я, мы как будто сбежали от цивилизации, — и впервые за всю жизнь усомнился в правильности маминого решения. Во всех наших переездах из штата в штат, несмотря на всяческие препятствия, то и дело возникавшие на пути, у меня и мысли не было подвергать ее идеи сомнению. Но мы с ней были такими же фермерами, как наш дом — фермой.
Как-то вечером мы стояли на крыльце и смотрели, как далеко-далеко за холмы садится солнце.
Тетя Дора, зачем мы здесь? — спросил я.
Я все понимаю, Эрли. Но иногда нужно запастись терпением.
Она заметила, что я смотрю на ее покрасневшие от работы руки.
На днях к нам приедет эмигрантка из Висконсина. Она будет жить в комнате за кухней.
Зачем? — спросил я. А жены этих работников, которые приезжают к нам из Ла-Виля на денек помочь? Они бы уж наверняка смогли найти деньгам применение.
Мне не нужна в доме женщина, которая сразу же растрезвонит по всему городу о том, что она здесь видит и слышит. Подумай сам, Эрли.
Пытаюсь, мам.
Тетя Дора, черт возьми.
Тетя Дора.
Да, сказала она. Особенно здесь, в этом захолустье, когда поблизости ни живой души.
На ней был свободный комбинезон, надетый прямо на голое тело, а свои густые волосы она от жары собрала в пучок.
Чувствуешь, как сладко пахнет воздух? — спросила она. Я собираюсь построить застекленную веранду и поставить туда диван и несколько кресел-качалок, чтобы мы могли со всеми удобствами любоваться, как природа разворачивает перед нами свои великолепные полотна.
Она взъерошила мои волосы. И не нужно дуться, сказала она. Я допускаю, что тебе многое здесь не нравится — этот спокойный воздух, щебечущие птички и вокруг ничего не происходит. Но мы тут по делу, Эр ли. Поверь мне.
И, конечно же, она меня убедила.
Вскоре мы купили лошадь и старомодную маленькую двухместную коляску и ездили в ней по разным делам в Ла-Виль — в банк, на почту или за продуктами. Я был и извозчиком, и конюхом. Но с лошадью мы ни в какую не могли поладить. Я даже имени ей не дал. Выглядела она ужасно: спина вогнутая, ноги, если она переходила на рысь, заплетались. Клячи, которых мне приходилось забивать на скотобойне в Чикаго, смотрелись куда лучше. Как-то раз, когда я устраивал ее в сарае на ночлег, она принялась чавкать прямо у меня над головой.
Еще одной головной болью стал Бент — помощник, которого мама взяла на постоянную работу. Как только она стала приглашать его после обеда к себе наверх, он тотчас же возомнил себя хозяином фермы. Вот что меня больше всего настораживало. И неудивительно, что однажды он нагло попытался препоручить мне одну из своих обязанностей. По- моему, это
Давай работай, сказал я ему.
Его глаза налились злобой, он схватил меня за плечо и заорал прямо в ухо: Видал я это! Да-да-да! Видал я все это и плевать хотел!
С той поры я начал придумывать возможные варианты гибели Бента-помощничка. Но он был столь беспросветно туп, что у мамы на его счет, очевидно, имелись какие-то планы, в противном случае вряд ли бы она терпела рядом с собой подобного типа. Так что мне пришлось попридержать свои кровожадные намерения.
Между тем меня стала преследовать мысль, что на ферме, затерявшейся посреди бескрайних равнин, что-то назревает. Что же не давало мне покоя? Обостренное и тревожное ожидание чего-то страшного, будто нахлынувшее на меня откуда-то из прошлого. Да. Я почуял: чему бы ни предстояло здесь случиться, это уже началось. И доказательством тому был не один только Бент-помощник. Еще были сироты. Мама взяла троих из нью-йоркского благотворительного приюта, в который собирали детей с улицы, где их мыли, одевали и отправляли на поезде в приемные семьи центральных штатов. Наши — два мальчика и девочка соответственно шести, шести и восьми лет, как значилось в бумагах, которые им дали, — казались вполне милыми ребятишками, вот только слишком уж бледными. Когда я вез их на ферму, они сидели сзади и безмолвно смотрели по сторонам.
Мы разместили их в дальней спальне на втором этаже. Они совсем не походили на мерзких детей наших чикагских соседей. Малыши были очень тихими и спокойными, если не считать редких всхлипываний по ночам. Да и вообще всегда беспрекословно нас слушались. Мама по-настоящему полюбила и Джозефа, и Кальвина, и в особенности Софи. Хотя никаких предписаний на предмет веры, в которой должны воспитываться приемные ребятишки, не существовало, а у нас самих на этот счет не было определенного мнения, каждое воскресенье мама непременно отправлялась в методистскую церковь в Ла-Виле и брала с собой всех троих, нарядив в купленные по случаю обновки. Ей явно доставляло удовольствие выставлять их напоказ — ведь тут было чем гордиться. Поскольку, как я уже знал, даже, казалось бы, самые отдаленные и недоступные уголки сельской местности имеют глаза и уши.
И, руководствуясь своим грандиозным планом, моя тетя Дора настаивала, чтобы Джозеф, Кальвин и Софи считали ее своей матерью. Скажите «мама», требовала она. И они говорили.
Что ж, вот такое у нас было хозяйство — скроенное под нас и готовое к употреблению, точно полуфабрикат из магазина. В нашем доме теперь появилась кухарка и экономка Фанни, которая, по маминому замыслу, не говорила по-английски, но отлично понимала, что нужно делать. Она была, как и мама, плотного сложения и обладала недюжинной работоспособностью. Помимо Бента, изображавшего бурную деятельность под прикрытием заборов и стен сараев, в поле у нас работал настоящий фермер, который арендовал акр нашей земли и выращивал на нем кукурузу. А дважды в неделю к нам приезжала вышедшая на пенсию местная учительница и обучала детей чтению и арифметике.
Однажды вечером мама сказала: У нас тут целое предприятие, ей-богу! Конечно, такую преуспевающую семью в этих краях надо еще поискать. Но не исключено, что скоро мы будем едва сводить концы с концами: если не подыщем к зиме подходящий источник дохода, кроме детских пособий у нас ничего не останется.
Она зажгла керосиновую лампу на столе в гостиной, сочинила объявление и, начисто переписав, зачитала его мне: 'Вдова ищет надежного партнера. Процветающее фермерское хозяйство. Необходимы посильные вложения'. Что скажешь, Эрли?
Нормально.
Она перечитала текст. Нет, сказала она. Не совсем то. Наша задача — заставить их поднять задницу и выйти из дома, чтобы выписать кредит, а потом сесть на поезд до Ла-Виля. И передать все это нужно в нескольких словах. А если так: 'Срочно требуется!' По-моему, неплохо — свидетельствует о крайней необходимости. И разве найдется на земле такой мужчина, который бы не думал о себе, что он — тот единственный, который крайне необходим? 'Срочно требуется! Недавно овдовевшая женщина с чудесной фермой в райском уголке ищет мужчину нордического происхождения с приличным достатком для совместного ведения фермерского хозяйства'.
Что такое нордический? — спросил я.
Ну, это всего лишь маленькая хитрость, Эрли. В тех штатах, где будет напечатано объявление, полно
