одному, то к другому берегу.
Я не знал, спала ли Диана с Дирком до того, как я вклинился в их отношения, — теперь-то у меня нет сомнений, что ни с кем она не спала. Однажды, в припадке вдохновения, я ляпнул Дирку, что провел прошлую ночь с Дианой. Когда он высказал ей свое возмущение, она, конечно же, стала все отрицать, а он не поверил, тем самым продемонстрировав отсутствие душевной чуткости и неспособность оценить по достоинству личность, с которой имеет дело. Дирк совершил роковую ошибку, усугубившуюся еще и тем, что пытался на Диану давить. Равно как и все мы, ее сверстники, Диана не была девственницей, но, как я потом выяснил, опыт у нее тоже отсутствовал, хотя ее сексуальная неискушенность вполне могла бы быть притворной. В любом случае, нельзя навязываться женщине, если рассчитываешь увидеть ее снова. Вторая ошибка Дирка, перед тем как он выпал из нашей жизни, состояла в том, что он мне врезал. Хотя ростом я был повыше, он был тяжелее и успел пару раз свалить меня с ног, пока кто-то его не оттащил. Так я был бит первый и последний раз в жизни, хотя с тех пор мне не раз угрожали. Фингал под глазом вызвал у Дианы нежные чувства. Наверно, она решила, что мое тактическое лукавство свидетельствует о моей преданности, и, как только ее прохладные губы коснулись синяка на моей щеке, я почувствовал, что никогда еще не был так счастлив.
Через год с небольшим после женитьбы пыла в наших отношениях поубавилось, и я спрашивал себя, не была ли моя любовная горячка подогрета соперничеством. Стал бы я сходить по ней с ума, не будь она девушкой моего лучшего друга? Потом, когда Диана забеременела, в нашей семейной жизни появилась масса новых ощущений, и по мере того, как ее животик увеличивался, она становилась все лучезарнее. Раньше я любил рисовать и серьезно занимался рисованием на первом курсе в Гарварде, а мои познания в искусстве еще больше привлекали ко мне Диану. Она разрешила мне рисовать ее и позировала обнаженной, когда маленькие груди налились, а животик восхитительно округлился. Она возлежала на подушках с закинутыми за голову руками, на боку, чуть приподняв, но — отдавая дань скромности — плотно сомкнув ноги, как Маха у Гойи.
Первый день на чердаке я провел возле слухового окна, чтобы наблюдать за тем, как будут развиваться события, когда станет ясно, что я пропал. Сначала Диана отправит двойняшек в школу. Потом, едва школьный автобус завернет за угол, позвонит ко мне в контору и удостоверится, что моя секретарша видела, как я ушел оттуда вчера вечером в обычное время. Она попросит, чтобы ее оповестили, когда я появлюсь на работе; при этом голос у нее будет не просто спокойным, но приторно бодрым, словно речь идет о домашних пустяках. Только сделав звонок-другой друзьям в надежде, что те могут что-то знать, она, по моим прикидкам, запаникует. Будет посматривать на часы и, примерно к одиннадцати, соберется с духом и позвонит в полицию.
Я ошибся на полчаса. Наряд полиции подъехал к дому, по моим часам, в одиннадцать тридцать. Диана встретила патрульных у заднего крыльца. В нашем городке полицейским платят хорошо, ведут они себя вежливо и недалеко ушли от нас, местных жителей, в своих смутных представлениях о преступном мире. Я знал, что они составят словесный портрет, попросят фотографию и тому подобное, чтобы состряпать сводку о пропаже человека. Как только копы вернулись в машину, я разглядел сквозь ветровое стекло, что они улыбаются: где еще искать пропавших мужей, как не у «Сент-Барта», за бокалом pina colada[1] в компании chiquitas?[2]
Для полного набора не хватало только Дианиной матери, и к полудню из Нью-Йорка на своем белом «эскалейде» прибыла вдова Бэбс, не одобрявшая наш брак, о чем теперь не преминет напомнить. Внешне Бэбс являла собой Диану, да поможет Господь моей жене, тридцатью годами старше: высокие каблуки, фарфоровая челюсть, липосакция, ни следа варикоза и золотая осень волос, залаченных до блеска и твердости арахисовых козинаков.
В последующие несколько дней с утра до вечера к дому подъезжали машины друзей и коллег, демонстрировавших поддержку и утешавших Диану, как будто я был уже покойник. Эти ничтожества, едва сдерживая возбуждение, выражали соболезнование моим несчастным жене и детям. Сколько чужих мужей непрочь подкатить к Диане при первом же удобном случае? Я подумал, может, стоит ворваться в дом — Уэйкфилд воскресе! — просто ради того, чтобы полюбоваться их физиономиями.
Потом все затихло. И света в доме было немного. Порой я видел промелькнувшую в окне фигуру, но кто это был, определить не мог. Однажды утром, после того как девочек увез школьный автобус, ворота гаража открылись, и Диана, сев в свою машину, поехала в окружной Музей искусств, где работала хранителем. Я был голоден — пробавлялся довольно скудными объедками из нашей помойки и мусорных бачков соседей — и поспешил пробраться в дом, чтобы воспользоваться его благами. Поел крекеров и орехов из кладовой. Умывшись, прополоскал полотенце, отправил его в сушилку и только после этого аккуратно сложил и вернул в бельевой шкаф. Стащил несколько пар носков и трусов, предполагая, что в заполненных до краев ящиках исчезновение столь малого количества останется незамеченным. Хотел прихватить еще чистую сорочку и пару ботинок, но решил не рисковать.
На этом этапе я все еще переживал по поводу денег. Что делать, когда закончится небольшой запас наличных в бумажнике? Если я намерен исчезнуть с концами, нельзя пользоваться кредитными картами. Можно выписать чек задним числом и обналичить его в городе, в отделении местного банка, но, когда придет месячный баланс, Диана увидит отметку и подумает, что я бросил семью преднамеренно, а это вовсе не так.
Близился вечер, время, когда цветущие яблони начинали источать дивный аромат, и Диана вышла постоять на лужайке за домом. Я наблюдал за нею сверху. Она сорвала цветы с ветки и приложила их к щеке. Потом огляделась, словно что-то услыхав. Посмотрела в одну сторону, затем в другую, взгляд скользнул по гаражу. Она стояла, будто прислушиваясь, чуть наклонив голову, и у меня возникло чувство, что она почти догадалась, где я, ощутила мое присутствие. Я затаил дыхание. Минуту спустя Диана повернулась и пошла в дом, дверь за нею закрылась, и я услышал, как щелкнул замок. Тот громкий щелчок все определил. В моем сознании он прозвучал как знак перехода в новую, свободную жизнь.
Я ощупал заросший подбородок. Кто этот парень? Одичавший бродяга? Меня ничуть не волновало, что я бросил в своей адвокатской конторе все дела, клиентов, партнеров. Больше не придется спешить на поезд. Внизу в гараже мой любимый серебристый «БМВ-325» с откидным верхом. На что он мне сдался? Я совсем разошелся: готов был рычать и бить себя кулаком в грудь. Больше нет нужды в накопленных за годы друзьях и знакомых! Не требуется переодеваться в чистое и гладко брить лицо. Отныне моя жизнь не связана с кредитными картами и сотовыми телефонами. Стану жить как получится, на то, что смогу отыскать или создать сам. Будь это тривиальный уход от жены и детей, я бы написал Диане записку с предложением найти хорошего адвоката, забрал из гаража машину и покатил на Манхэттен. Снял бы номер в гостинице, а на следующее утро отправился на работу пешком. Так может поступить любой, сбежать может каждый, сбежать куда подальше — но все же остаться прежним. Со мною все иначе. Мой случай особенный. На этих странных задворках, ставших моей средой обитания, мне предстоит продержаться как человеку, затерявшемуся в джунглях или выброшенному на необитаемый остров. Я не сбегу — я превращу это место в
При всей дарованной самому себе свободе, я все же решил присматривать за якобы брошенной женой. По необходимости я сделался ночным существом. Днем спал на чердаке, ночью выходил наружу. Я стал чувствителен к погоде и интенсивности лунного света. Пробирался от одного дома к другому дворами, не доверяя тротуарам и проезжей части улиц. Я многое узнал о живущих по соседству людях: что они едят, в котором часу ложатся спать. Когда на смену весне пришло лето, многие уехали в отпуск, большинство домов опустело и стало меньше возможностей кормиться из помойки. Но вместе с тем и собак поубавилось, меньше лая было, когда я крался под деревьями. Где держали больших собак, там и вход для собаки был побольше, так что я мог пролезть в дом и разжиться банками консервов и упаковками, припасенными в кухонных кладовках. Ничего, кроме съестного, я не брал. Я сравнивал себя, правда не всерьез, с индейцами, охотниками на буйволов, которые убивают животных ради мяса и шкуры, после чего благодарят их отлетевшие души. Иллюзий по поводу нравственной стороны своих поступков я не питал.
Одежда моя начинала ветшать. Борода росла, волосы становились длиннее. С приближением августа
