– Допустим. Кстати, находясь в Толоссе, ты ведь получил мое письмо?
– Получил.
– Ты прочел и понял мои указания – все, до конца, и в полной мере?
– Разумеется, государь.
– Во имя Господа нашего! Так почему же ты не прикончил на месте колдуна Россенхеля?! Сразу же, как только встретился с ним?
– Но, государь…
– Ты прямо ослушался моего приказа!
– Хронист мог быть полезен – это не противоречило вашим инструкциям и желаниям… Я сделал все, что мог.
– Ты совершал одну ошибку за другой. Есть промахи такого рода, который слишком близки к государственным преступлениям. Я, конечно, не обвиняю тебя, моего друга, в умышленном предательстве, однако такой умный человек, как ты, должен был проявить и большее старание, и большую преданность…
– Но…
– Не смей спорить со мной! Кстати, гвардейцы славного капитана Кунца, освобождая Толоссу, застали тебя в компании ересиарха Бретона, причем ты не только не поразил изменника на месте, но и никак не противился его бегству.
– Государь! Мне трудно было противиться бегству ересиарха, поскольку в тот самый момент, о котором вы говорите, Клаус был занят тем, что собирался меня убивать, и это дьявольски меня отвлекало…
– Не сквернословь! Ты обзавелся отвратительной привычкой упоминать черта. Мы недовольны тобой – ты действовал неловко и бездарно…
– Мне помешали обстоятельства.
– Нищая ведьма служила престолу куда лучше. Твое нелепое поведение в Толоссе – лишь часть череды проступков. Я доверил тебе Хрониста – ты его упустил, он исчез у нас из-под носа! Ты изменился, Людвиг, ты разочаровал меня.
Гаген, который уже неделю страдал от расшибленного на охоте колена, поднялся, опираясь на трость, прошелся по кабинету и остановился перед поставцом, в бессчетный раз рассматривая редкую вазу – тонкие, белые, ничем не украшенные стенки сосуда светились насквозь.
Фирхофу поневоле пришлось подняться, он слушал императора стоя, с трудом преодолевая досаду.
– Я не мог действовать иначе. В Толоссе во время штурма воцарился настоящий ад, там гибли ваши подданные, государь, они кончались в мучениях ни за что, ни про что, не понимая, почему умирают. В таких обстоятельствах трудно действовать с полным хладнокровием. В любом случае – Хронист исчез, он перестал писать подметные гримуары и вредить Империи. Пусть я был неловок, но цель достигнута.
– Достигнута?! Да ты просто глуп, мой умалишенный друг! Утрачена удивительная возможность изменить кое-какие обстоятельства в нашу пользу…
– Такие изменения опасны. Слишком опасны.
– Ты превратился в жалкого труса.
Кровь прилила к щекам фон Фирхофа. «Мы действительно стали трусами», – подумал он. «Мы больше не мстим за оскорбления, мы тратим силы на то, чтобы эти оскорбления стерпеть. Вера и Империя давят на мою душу – я вижу все, что происходит, я слышу, что он говорит, моя совесть протестует, но я считаю грехом бунт против государя Церена».
– Позвольте возразить государь.
– Да?
– А не слишком ли много значения придается гримуарам Адальберта? Он ушел за Грань и более не мешает вам ничуть, но я не заметил, чтобы состояние Империи улучшилось от этого… Видно, дело-то было не в гримуарах.
Гаген переварил намек и полное лицо церенского правителя медленно покраснело. Сначала налились кровью щеки, потом пошел розовыми пятнами лоб, покраснел кончик царственного носа.
– Ты смеешь?
– Ну что вы, государь! Конечно, не смею. Я ведь трус до мозга костей.
Красный как мак император поднял трость, почти коснулся ею виска советника.
«Как однообразны властолюбцы», – подумал раздосадованный Людвиг. «Все они постепенно склоняются к общей мысли – меня избить. Но если я и простил бедняге Клаусу полученные от него побои, то не собираюсь делать того же самого в отношении благоденствующего повелителя Церена».
– Государь не имеет права бить имперского барона, – поспешно добавил фон Фирхоф.
Гаген криво усмехнулся.
– Император не может бить барона-изменника, зато он может передать его палачу. Духовный глава Империи не казнит, зато может бить и вразумлять свое духовное чадо. В каком качестве ты предпочитаешь меня, своего государя, а, Людвиг?
Фон Фирхоф не ответил. «А ведь, пожалуй, ударит» – подумал он. «Свидетелей оскорбления нет, мой венценосный приятель уверен, что я промолчу и предпочту весьма позорные колотушки смерти. И это при том, что Святоша младше меня на шесть лет».
Гаген занес трость и резко опустил ее, Людвиг закрыл глаза, конец трости императора задел волосы на виске советника – не поймешь, то ли слабый удар, то ли неосторожное касание.
Фон Фирхоф открыл глаза:
– Вы уж или бейте меня как следует, государь, или, как сделали однажды, обратитесь к профессиональным палачам.
– Проклятье на твое непокорство, нечестивый маг!
Взбешенный повелитель Церена с размаху метнул трость в угол, там обиженно зазвенел опрокинутый канделябр, тонким пением отозвалась белоснежная тонкая ваза.
– Ты пользуешься тем, что я когда-то, всего один раз, был не вполне справедлив и несколько поспешен. Ты постоянно укоряешь меня, ты пользуешься этим! Ты презираешь мои приказы, ты творишь безрассудства и по собственной воле корежишь судьбу Империи! Кто ты такой? Разве твои предки занимали престол? Разве они расплатились кровью и трудом за божественную привилегию – стоять у руля государства? Так кто же ты такой? Ты безвестный мелкий барон, которого я своею милостью вытащил из этой безвестности! Ты неплохо служил мне – признаю, за это я почтил тебя дружбой и доверием. А потом ты нарушил клятву, ты обманул меня, Людвиг, причем уже не первый раз! Божественная справедливость! Почему я терплю его?
– Вы однажды сами неплохо ответили на этот вопрос, государь. Я – честный человек.
– Молчать!
Голос Гагена сорвался на крик, руки его дрожали.
– Молчать, изменник! От твоей чести мало проку.
– Вспомните – а как же перевал Эстенмауэр?
– Ты и там действовал против моей воли!
– Я спасал Церен.
Гаген глубоко вздохнул, приложил руки к вискам, стараясь успокоиться, и ответил, чуть понизив голос.
– А ведь ты любишь Империю, фон Фирхоф. Ты очень любишь ее, я верю и знаю. Ты любишь ее до такой степени, что благо Церена, реальное или воображаемое, предпочитаешь желаниям и приказам императора.
Фон Фирхоф снова промолчал. Гаген осуждающе посмотрел на советника и скрестил руки на груди, пытаясь унять дрожь в пальцах.
– Ты не родился близ божественного престола и не понимаешь такой простой вещи. Не бывает пользы Империи, противоположной воле ее государя. Я и моя держава – мы едины, как две половинки солнца. Ты, безумец, хочешь разрубить светило?!
– Империя не невесомое слово и не солнцеподобный символ, ее населяют живые люди, ваши люди, ваши подданные, государь.
– Тысяча мужиков не заменит одного рыцаря, тысяча мелких баронов не равна государю. Благо народа без блага государства – любимая музыка глупцов, именно негодяи отлично умеют дудеть в свирель обмана.
