Он молча выполнил ее просьбу. В дверях появился санитар.
— Пригласите, пожалуйста, моего шофера, — распорядилась она.
Когда шофер вошел в кабинет, она спросила его:
— Павловский, ты не помнишь, где я могла вчера оставить свою лису?
— В машине пани не оставила, это точно. По приезде в гараж я убирал в машине и нашел бы. А вчера вы были только у парикмахера и в Константине…
— Действительно, — прервала она его. — Мне кажется, что я оставила ее в Константине, поезжай и забери. Я вернусь домой пешком.
— Слушаюсь, пани, — с усердием ответил шофер и вышел.
В кабинете воцарилось молчание. Нина неторопливо докуривала папиросу. Тщательно загасив ее в пепельнице, она встала, с полуулыбкой на лице кивнула Кольскому головой и, не сказав ни слова, направилась к двери.
Там она задержалась и холодно взглянула на него.
— Нина! — позвал Кольский.
— Чем могу служить?
Он чувствовал себя виноватым, пристыженным, скомпрометированным, осмеянным. Он был уверен, что она изменила ему. Но подобная уверенность с точки зрения рассудка являлась ничем иным, как истерикой. Тени фальшивых улик, потому что это были лишь тени, принял за достаточные доказательства ее вины. В своем воображении он создал теорию, не имеющую никаких реальных оснований, попросту высосал все из пальца. Унизил эту женщину, которая — он должен был себе признаться — сама снизошла до того, чтобы отдаться ему. Снизошла, хотя ее общественное положение, красота и культура предоставляли ей неограниченные возможности в выборе любовника. Ей следовало влепить ему пощечину за его подозрения, проигнорировать молчанием. Она проявила к нему снисхождение уже тем, что захотела объясниться, и сделала это так по-джентльменски, так изысканно и так болезненно, что это подействовало сильнее пощечины. Он вел себя как грубиян, как ревнивый сопляк.
— Нина! — начал он. — Я должен извиниться перед тобой. Я действительно поступил весьма опрометчиво и незаслуженно тебя оскорбил. Ты можешь меня простить?
Она иронически усмехнулась.
— О, не проси прощения преждевременно, потом можешь пожалеть. Проверь, не обманула ли я тебя. Проведи следствие, расспроси слуг, а может быть, я подкупила шофера и того ординарца. Найми детектива.
— Не издевайся надо мной, — сказал он покорно.
У Нины загорелись глаза.
— А действительно, найми детектива! С таким жалким ничтожеством, как я, следует поступать полицейскими методами. Я же твоя любовница не потому, что люблю тебя, а лишь потому, что для меня это одолжение и почет. Могла ли я мечтать о таком счастье? Я должна на коленях каждый день благодарить судьбу, иначе кому бы я была нужна?!
Он взял ее за руку и сказал умоляюще:
— Не насмехайся надо мной, Нина.
— Я не насмехаюсь над тобой, скорее над собой. Ну, разве это не смешно, что я пекусь о твоих чувствах в то время, как ты не щадишь мои? Знаешь, Янек, больнее всего мне стало оттого, что ты обвиняешь меня в трусости и малодушии. Подумай, что могло бы мне помешать прийти к тебе и открыто сказать: 'С меня хватит, я люблю другого!..'
— Да, да, да, Нина, — согласился он, покрывая поцелуями ее руку. — Извини, извини меня. Я был глуп. Сможешь ли ты меня простить?
В ее глазах появилась грусть.
— Не смогу не простить, — сказала она едва слышно. — Только я не знаю, когда я смогу с тобой встретиться. Сам понимаешь.
— Понимаю, — согласился он.
— Я должна разобраться в себе. Не звони мне и не пиши до тех пор, пока я сама не отзовусь…
Она едва коснулась губами его щеки и вышла.
В первый день Кольский никак не мог освободиться от мысли о том, что он натворил из-за своей глупой ревности и больного воображения. На следующий день его настроение улучшилось. Он был счастлив, что все хорошо закончилось. На третий день утром, пересекая площадь Наполеона, у самой почты он встретил ротмистра Корсака.
Кольский остановился как вкопанный, точно кто-то внезапно ударил его по темени. Остановился и ротмистр. Одет он был в штатское. На нем был серый спортивный костюм и спортивная шапочка, через руку переброшен плащ, а в руке он держал небольшой несессер.
Корсак радушно протянул Кольскому руку.
— Приветствую, доктор. Что слышно в Варшаве? Ну и жара!
— А вы, пан ротмистр, не на маневрах? — выдавил из себя Кольский.
Корсак предостерегающе поднес палец к губам.
— Тсс! Это большая тайна! Я вырвался на короткое время в Варшаву.
Кольский уже овладел собой и почти непринужденно рассмеялся.
— Вот уж действительно шерше ля фам? — вопросительно бросил он.
— Вы весьма догадливы, доктор, — ротмистр прищурил глаз. — Ну, я вынужден попрощаться. В вагоне была такая пыль, что я чувствую себя как дворняжка, вывалявшаяся в песке. Я должен помыться…
— Так вы прямо с вокзала? — поинтересовался с недоверием Кольский.
— Да, — подтвердил Корсак. — Привет!
Он небрежно приложил руку к козырьку спортивной шапочки и исчез в толпе. После минутных раздумий Кольский сел в такси и поехал на вокзал, где просмотрел расписание поездов. Действительно, ротмистр мог говорить правду. Пятнадцать минут назад пришел поезд из Львова. Сейчас он уже ничего не понимал.
Вечером ему очень хотелось позвонить Нине. Однако вместо этого позвонил на квартиру Корсака, чтобы проверить, дома ли он. Разумеется, если его нет дома, значит, он у Нины. Каково же было удивление Кольского, когда он услышал от ординарца:
— Пана ротмистра Корсака нет в Варшаве. Он на маневрах. Вернется через месяц.
Одно из двух: или ротмистр остановился в гостинице, или, скрывая свое пребывание в Варшаве, приказал ординарцу отвечать, что его нет. Так или иначе это следовало выяснить: Кольский не мог больше оставаться в неведении. Он быстро оделся и вышел из дому. Спустя пять минут был уже на Фраскатти и позвонил в дверь.
— Дома ли пани? — спросил он.
Дверь открыл слуга.
— Нет, пан доктор, но она должна скоро приехать; может быть, вы подождете? Здесь уже ждет пан Хове.
— Кто это? — удивился Кольский, не слышавший ранее такой фамилии.
— Мистер Хове, тот англичанин.
Действительно, в холле сидел весьма интересный, очень бледный молодой человек со скучающим выражением лица, с моноклем в левом глазу. Увидев Кольского, он встал, медленно поправил монокль, еще медленнее протянул руку и назвал свою фамилию.
— Что это за обезьяна? — подумал Кольский и отметил, что молодой человек был в смокинге.
— Сегодня страшная жара, — обратился к нему вежливо Кольский.
Мистер Хове ответил, скривив один угол рта, что могло даже напомнить улыбку:
— I dоnt understand. I аm sorry… (Не понимаю. Извините… (англ.)).
Оказалось, что он ни слова не понимает ни по-польски, ни по-французски. Поскольку немецкий язык они оба знали плохо, разговор, который они вели почти полчаса, никто не смог бы назвать ни оживленным, ни интересным, тем более что им абсолютно нечего было сказать друг другу. Однако Кольский узнал, что англичанин развлекается в Варшаве уже месяц и что его возвращение зависит от определенных дел, по которым он сюда прибыл. Узнал Кольский и то, что в Варшаве мистер Хове не знает никого, кроме пани
