входящего Вильчура.
— Мне кажется, что если вырезать здесь сантиметра три, — увлеченно говорила она Донке, — а здесь присборить, то складки хорошо уложатся… Она задрапировала на себе платье, приложив его к бедрам и плечам.
— Замечательно укладываются, — с улыбкой заметил Вильчур.
— Действительно так будет хорошо? — спросила она серьезно.
— Дорогая моя, если бы я хоть чуточку в этом разбирался.
Донка опустилась перед Люцией на колени и, оттягивая вниз платье, сказала:
— Если выпустить здесь сантиметра два, то и длина будет подходящей.
Вильчур кашлянул.
— Хм, когда вы здесь закончите, то сообщите мне, пожалуйста.
— Хорошо, хорошо, — рассеянно ответила Люция, — уже заканчиваем.
Вильчур вышел и сел на крыльцо рядом с Емелом, который занимался закруткой папирос. Раньше Емел никогда этого не делал. Вильчур привык заготавливать папиросы себе сам, а Емел забирал из его коробки столько, сколько ему было нужно. Но после возвращения из больницы оказалось, что даже с этой простой операцией дрожащая рука профессора справиться не может. Однажды Емел заметил это и с того момента, не сказав ни слова, принял на себя эти функции.
Раньше, видя профессора приготавливающим папиросы, он как-то сказал:
— Вот маленькая деталь, характеризующая человека: мысль о будущем, забота хоть о ближайшем, но все-таки о будущем.
— Ты находишь в этом что-то плохое? — спросил Вильчур.
— Натурально, сир. Может ли быть голова постоянно забита будущим? Разве ты не видишь катастрофических результатов такого состояния?
— Признаться, не вижу, приятель.
— Потому что не умеешь смотреть на вещи философски, далинг. Ну, задумайся: люди постоянно беспокоятся о будущем, каждый день о завтрашнем дне и только о завтрашнем. Поэтому они не замечают такой мелочи, как день настоящий. Не замечают настоящего и снова живут завтрашним, а когда этот завтрашний день становится действительностью, когда часы отмерят соответствующее количество часов и перенесут их в то завтра, уже не обращают на него никакого внимания, потому что, как безумные, всматриваются в следующее завтра. Рядом свершаются события, меняются времена, что-то происходит, а они этого не видят, не могут сконцентрировать на этом свое внимание, потому что все их внимание сконцентрировано на будущем. Если бы я писал монографию о нашем времени, то озаглавил бы ее так: 'Люди без настоящего'. И только находясь на ложе смерти, когда из уст врача человек слышит, что для него уже нет никакого завтра, только тогда он постигает свое сегодня, но, к сожалению, это сегодня не очень привлекательно. И вот таким хэппи эндом заканчивается длинная картина жизни двуногого существа, лишенного оперенья, но обремененного причудой гнаться за завтрашним днем. Не считаешь ли ты, маэстро, что в этом заключена парадоксальная расточительность?.. Не кажется ли тебе, что в этой системе существования на непоколебимом фундаменте почивает кретинизм? Если заявишь, что эта система является совершенным наркотическим средством против сознания протухшей скуки сегодняшнего дня, я скажу тебе, что отмечаю в этом глубокую мораль. Не напрасно врачи на протяжении долгих лет отрицательно относятся к использованию наркотических средств при родах. Какой-то смысл должен быть в этом. Почему тогда человек, рожая свое настоящее, должен быть одурманен лихорадочной мыслью о будущем? Нельзя быть мудрецом, не зная настоящего, не видя его и себя в нем. Теперь ты уже знаешь, почему я мудрец.
Застав сейчас Емела за приготовлением папирос, Вильчур заметил с улыбкой:
— Хо-хо, приятель, куда же девалась твоя мудрость, твое пренебрежение к 'системе завтра'?
Не прерывая своего занятия, Емел ответил:
— Мою мудрость обнаружишь в ясном взгляде моих прекрасных глаз, а пренебрежение — в искривлении моих златоустых губ. Но если ты думаешь, что у меня поменялось мнение, то глубоко ошибаешься. Просто я заметил, что в последнее время ты как-то небрежно приготавливаешь папиросы, а поскольку я люблю курить плотные, я пошел на незначительный компромисс с превратностями жизни и сделал им маленькую уступку.
Вильчур посмотрел на свою дрожащую руку.
— Да… Небрежно… Ты прав, приятель. Постепенно человек становится совсем никудышным.
Емел чуть-чуть пожал плечами.
— И какой же отсюда вывод?
— Грустный.
— Я не разделяю такого мнения и могу смело заявить, что возражаю полностью и с самым глубоким убеждением.
— Каким же софизмом ты опять угостишь меня? — Вильчур вяло усмехнулся. — Ты же не станешь доказывать мне, что потеря руки или ноги, слуха или зрения становится радостным событием?
Емел аккуратно укладывал готовые папиросы в коробку.
— Радостное — это неточное выражение. Точнее будет сказать — полезное.
— В чем же его польза?
— В постепенности. Разумная природа придумала неплохое правило отучивания живущих существ от жизни. Как же проще можно было организовать это, чем ограничивая постепенно контакты человека с окружающим миром? Чаще всего смерть приходит, когда уже жизнь стоит немногого. Ревматизм сделал руки неловкими, подагра исключила ноги, скажем так, из оборота, желудок не принимает никаких вкусных вещей и не усваивает ничего, кроме омерзительной кашки, почки не хотят пропустить даже самой маленькой рюмки 'выборовой', сердце не позволяет принять участие в конкурсных забегах, уши не слышат пенья соловья и журчания ручья, нос не отличает запаха старой трубки от запаха ландыша, глаза не замечают очарования прелестной женщины, а если бы и заметили, то все равно организм бы уже ничего не получил, потому что все остальное уже давно на пенсии… Все это прекрасно и логично скомпоновано. Человек постепенно становится изолированным от этого мира. У него работает только мозг, который, разумеется, должен чем-то утешиться. И тогда он утешается тем, что есть иной мир, где можно вполне существовать, не пользуясь такими инструментами, как конечности, желудок, орган обоняния и тому подобное. Я бы даже сказал, что очень любезно со стороны природы создать такой плавный переход от жизни к смерти. Старость со всеми ее недомоганиями является благом человека.
Вильчур нахмурил брови.
— С определенной точки зрения я могу согласиться с тобой. Но эти увечья и недомогания, о которых ты говорил, не всегда являются уделом стариков. Они часто обрушиваются на людей, которые находятся, по всеобщему признанию, в возрасте, называемом молодостью или юностью.
Емел закурил и, смакуя запах дыма, отрицательно покачал головой.
— Я не принимаю во внимание возрастной фактор. Он для меня не существует.
Вильчур засмеялся.
— Мне ничего иного не остается, приятель, как признать, что и здесь ты оригинален, потому что ты единственное исключение на свете, кто не принимает во внимание возраст.
— Я могу быть единственным, но разве это как-то опровергает правильность моих утверждений или логику? Возраст — это фактор времени и только времени.
— Ты глубоко ошибаешься. Во-первых, это не только дело времени, но и индивидуального развития в этом времени, вопрос внутренних и внешних достижений, вопрос духовной и умственной зрелости, вопрос общественного положения. Переходя от абстракции к реальности, возьмем близкий и очевидный пример — меня. По крайней мере, я не чувствую себя дряхлым и считаю, что мог бы быть гораздо более пригодным, если бы не повреждение руки, не это увечье. А во-вторых, ты ошибаешься, считая, что человека следует отучать от жизни, прерывая постепенно контакты с ней. Здесь психическое состояние, душевное играет большее значение, чем физические недомогания. Какие-нибудь незначительные осложнения вызывают порой полную апатию к жизни и равнодушие к смерти. Трехдневные мучительные боли у молодого и здорового человека могут вызвать такую реакцию, что он возненавидит жизнь и будет близок к самоубийству. А были у меня и
