писем от Нины. Ежедневно он получал от нее но крайней мере одно письмо. Письма были пространные, и Дызма, не переставая признавать, что написаны они прекрасно, в конце концов потерял терпение и перестал читать их. Он обычно заглядывал только в конец, где сообщались свежие новости. Он узнал, что Куницкий не намерен отказаться от гениального управителя и считает, что Никодим сумеет совместить пост председателя с должностью полномочного представителя коборовского имения — ведь ему предоставляют полную свободу и не требуют исполнения каких-либо обязанностей.
Нину это очень радовало, и она умоляла Дызму согласиться. Никодим долго размышлял и принял предложение только тогда, когда Кшепицкий с убеждением заявил, что от избытка денег никому еще худо не приходилось.
Он не написал об этом Нине, так как, по ее просьбе, вообще не писал ей писем. В Коборове вся корреспонденция проходила через руки Куницкого, и Нина боялась, что он вскроет предназначенный ей конверт, как это случилось два года тому назад с письмом Каси.
Устройством председательской квартиры занялся Кшепицкий. Он действовал с такой энергией, что в две недели все было кончено и Никодим переехал из гостиницы к себе на Вспульную.
На другой день он отправился в Коборово, намереваясь забрать вещи и переговорить заодно с Куницким. Было воскресенье. Дать телеграмму он забыл, лошадей ему не выслали, и пришлось километра два идти пешком. Утро выдалось замечательное, и эта прогулка доставила даже удовольствие Никодиму.
Недалеко от лесопильни ему повстречался старший мастер бумажной фабрики. Он почтительно поклонился Дызме.
— Ну, что слышно у вас в Коборове? — спросил, остановившись, Дызма.
— Слава богу, ничего нового, пан управляющий.
— Я уже не управляющий, а председатель банка. Газет не читали?
— Еще бы, читали… выпала нам честь…
— Читали? Значит, надо меня называть паном председателем. Понял?
— Понял, пан председатель'.
Дызма сунул руки в карманы, кивнул головой и зашагал дальше. Сделав два шага, он обернулся и крикнул:
— Эй, человек!
— Слушаю, пан председатель.
— Пан Куницкий дома?
— Нет, пан председатель, он сейчас наверняка в Сивом Борку. Там сегодня закладывают узкоколейку.
— Но ведь сегодня воскресенье, праздник.
— О, у пана помещика праздник только тогда, когда нет работы, пан председатель, — ответил мастер не без иронии.
Дызма нахмурился.
— Так и должно быть. Работа — главное. А ваш брат вечно бы праздновал. Такой уж вы народ.
Он заложил руки за спину и двинулся к дому.
Парадный вход был заперт, и Дызме пришлось долго звонить, прежде чем явился лакей и открыл двери. При виде сердитой физиономии Никодима лакей оробел.
— Что за дьявол, повымирали вы, что ли? Дозвониться нельзя.
— Прошу покорнейше извинить, я был в буфетной…
— Ну и что из того, что в буфетной? Болван! Я полчаса жду, а он в буфетной. Рыло немытое! А ну, снимай пальто! Что смотришь как баран на новые ворота? Где хозяйка?
— Ее нет дома, пан управляющий. Хозяйка поехала в костел.
.— Во-первых, я тебе не пан управляющий, а пан председатель. А во-вторых, какое вы имеете право бездельничать, когда хозяев нет дома? Дармоеды! Сегодня не праздник! Праздник только тогда, когда нет работы. Понял? В ежовых рукавицах вас надо держать. Ну, чего стал?
Лакей поклонился и шмыгнул в вестибюль.
— Надо держать в ежовых рукавицах эту шваль, — ворчал про себя Дызма, — иначе на шею сядут.
Сунув руки в карманы, он принялся расхаживать по дому. Все комнаты были уже убраны. Только в спальне Куницкого кто-то из слуг, подметая пол, забыл щетку. Дызма позвонил и молча указал на нее лакею.
— Ишь, сволочь! — буркнул он, когда тот исчез за дверьми.
Дызма обошел первый этаж и поднялся наверх. В будуаре Нины окна были открыты настежь. Никодим попал сюда впервые и с любопытством принялся разглядывать мебель, картины, фотографии.
Больше всего было их на бюро. Никодим уселся в маленьком креслице и уставился на них. Машинально попробовал выдвинуть крайний ящик, но тот был заперт, попробовал средний — поддался.
«Что тут у нее?» — подумал Никодим, выдвинув ящик до половины.
В ящике был тот же образцовый порядок, что и на бюро. Перевязанные голубыми и зелеными ленточками, громоздились пачки писем, большей частью от подруг Нины но монастырскому пансиону; он стал их просматривать, некоторые были написаны по-французски.
Тут же лежала книжка в полотняном переплете. Он заглянул в нее: рукопись, почерк Нины. Больше половины листов еще не исписано.
«Дневник», — сообразил Никодим и заинтересовался.
Он взял книжку в руки и уселся на подоконнике, чтобы не прозевать экипажа.
На первой странице афоризм:
«Понять — значит простить».
На обороте начинался дневник.
«Сегодня я принимаюсь за то, что было жестоко осмеяно многими, — начинаю вести дневник.
Нет, это не будет моим дневником. Питигрилли говорит, что человек, пишущий дневник, похож на того, кто, высморкавшись, разглядывает носовой платок. Он неправ — разве дело в том, чтобы записать события? Или хотя бы впечатления? Я, например, буду вести дневник только для того, чтоб увидеть свои мысли в их конкретном выражении. Мне кажется, мысль, не выраженная устно или письменно, не является мыслью сформулированной, осуществленной.
И еще одна ложь о дневнике: кажется, Оскар Уайльд утверждал, будто пишущий дневник ведет его для того, чтоб написанное мог впоследствии прочитать кто-то другой. Делает он это намеренно, в лучшем случае — подсознательно.
Боже мой! Ему, очевидно, не пришло в голову, что может существовать человек, у которого нет никого на свете, никого в ужасающем значении этого слова!
Для кого мне писать? Для мужа? Да ведь он равноценен той страшной пустоте, которая меня окружает, пустоте, которую нельзя заполнить. Для детей? У меня их нет и, увы, никогда не будет. Для родных, которые отвернулись от меня, или для сумасшедшего Жоржа?
Кася?… Никогда. Мы на разных полюсах, она никогда меня не поймет. Что из того, что она так меня любит? Разве можно вообще любить не понимая? Думаю, что нет. Впрочем, разве это любовь? Если даже и любовь, то она находится на примитивном уровне. Не раз приходило мне в голову: окажись я в силу какой- нибудь случайности обезображенной… Кася… Кем, собственно, она приходится мне? Почему я днем проклинаю минувшую ночь и не в силах защититься от наступающей ночи, иначе говоря — спастись от собственной слабости?..»
Никодим пожал плечами.
— Вот еще! Скулит и скулит. Что она этим хочет сказать?
Перевернул еще несколько страниц.
Дневник был без дат. На одной из страниц Никодим нашел короткую запись о поездке за границу, дальше размышления о музыке, потом речь пошла о каких-то Билитис и Мназидике: вероятно, кузины или подруги.
Никодим хотел найти что-нибудь о себе. И действительно, просмотрев еще страниц десять, обнаружил
