сочили болезненно-мутный свет.
Никодим шел по городу, и эхо его шагов гулко звучало в пустоте улиц.
Обрывки впечатлений путались и мелькали в голове, точно стеклышки калейдоскопа. Он чувствовал — все, что произошло, имеет для него огромное значение, но понять сущность событий был не способен. Он чувствовал, что нежданно-негаданно на него свалилось счастье, но не мог постичь, что оно означало, откуда взялось.
Чем больше он думал, тем неправдоподобнее, фантастичнее казалось ему вое случившееся.
Он останавливался в страхе, осторожно засовывал руку в карман и, нащупывая тугую пачку ассигнаций, улыбался. Вдруг ему стало ясно: он богат, очень богат. Он вошел под арку ворот и принялся считать. Боже мой! Пять тысяч злотых!
— Вот так куш! — вырвалось у него. Выработанный годами мытарств инстинкт подсказал естественную реакцию: надо спрыснуть. И, хотя ему не хотелось ни есть, ни пить, он свернул на Грибовскую улицу; он знал — пивная Ицека уже открыта. Он предусмотрительно вынул кредитку в сто злотых и спрятал ее в другой карман. Показывать много денег у Ицека было небезопасно.
Несмотря на ранний час, у Ицека была толчея. Извозчики, шоферы такси, кельнеры закрытых уже ресторанов, сутенеры, пропивающие ночной заработок своих «невест», бродяги с окраин, вернувшиеся после удачных «экспедиций», — весь этот люд наполнял две небольшие комнаты ровным гулом голосов и звяканьем посуды.
Никодим выпил две рюмки водки, закусил холодной свиной котлетой и соленым огурцом. Ему пришло в голову, что сегодня воскресенье и Валент не пойдет на работу.
«Пусть хамье знает, что такое интеллигенция», — подумал Дызма.
Он велел подать бутылку водки и кило колбасы, старательно пересчитал сдачу и вышел. Не доходя до Луцкой, он вдруг заметил Маньку. Она прислонилась к стене и стояла, уставясь в одну точку. Эта встреча почему-то обрадовала его.
— Добрый вечер, панна Маня! — крикнул он весело.
— Добрый вечер, — ответила та, с удивлением посмотрев на него. — Что это вы шляетесь по ночам?
— А вы чего не идете спать? — Сейчас пойду, — с досадой ответила Манька. Дызма внимательно на нее поглядел. Она показалась ему привлекательней, чем обычно. Худощава, правда, но стройна. «Сколько ей может быть? — подумал он. — Самое большее — семнадцать».
— Почему такая грустная? Она пожала плечами.
— Если б вы три ночи подряд бегали по улицам, как собака, и не заработали ни гроша, вы бы тоже, наверно, не скакали от радости.
Дызме стало неловко. Он полез в карман и достал несколько кредиток по десять злотых.
— Я вам дам взаймы, панна Маня. Двадцати хватит? Девушка с изумлением смотрела на деньги. Она знала, что у Дызмы еще в полдень не было ни гроша. Откуда же столько денег? Наверно, украл. Может, для того и надевал фрак. «Впрочем, — подумала она, — какое мне дело?»
Никодим протянул ей две бумажки.
— Вот!
Манька покачала головой.
— Не хочу. Не возьму. Отдавать нечем.
— Ну и не надо.
— Не хочу, — нахмурилась она. — Ишь, банкир какой! Потом отвернулась и тихо добавила:
— Разве что… Даром не хочу… Разве что пойдете со мной.
— Э-э, — промычал Дызма и покраснел. Манька заглянула ему в глаза.
— Не нравлюсь?
== Почему…
— Мужчина еще! — неожиданно вырвалось у нее со злостью. — У-у… калоша!
Манька повернулась на каблуках и медленно пошла к дому.
— Панна Маня! — крикнул он ей вдогонку. — Постойте, пойдем.
Она подождала, пока он не поравняется с ней, и сказала:
— Еще за номер пять злотых.
— Ладно.
Они молча шли по узким улочкам.
Сонный верзила в плюшевом жилете отпер им дверь, повел в тесный грязный номер и протянул руку. Дызма заплатил.
Сквозь ветхие серые занавески било яркое солнце. В номере стало душно, отдавало затхлостью.
— Может, окно открыть? — предложила Манька.
— Уже поздно. Домой пора. Наверно, часов десять, — отозвался Дызма.
Перед маленьким зеркальцем Манька расчесывала выщербленным гребешком густые черные волосы.
— Место нашли? — бросила она равнодушно. Дызму внезапно охватило неудержимое желание покрасоваться перед Манькой. Он вынул из кармана все свои деньги и разложил на столе.
— Посмотри, — сказал он с улыбкой.
Манька повернула голову, и глаза у нее округлились, Она не отрываясь глядела на банкноты.
— Сколько деньжищ… Сколько деньжищ… Да еще все бумажки по пять сотен. Черт возьми!
Никодим наслаждался произведенным эффектом… Девушка схватила его за руку.
— Слушай! Ты был на «работе»? — В голосе сквозило восхищение.
Дызма рассмеялся и, желая покуражиться, ответил:
— Ага!
Манька осторожно прикоснулась кончиками пальцев к деньгам.
— Скажи… скажи… — прошептала она, — ты ходил на «мокрое»?
Дызма кивнул.
Манька молчала, но глаза выражала страх и восторг. Она и мысли не допускала, что этот тихий жилец… этот рохля…
— Ножом?
— Ножом.
— Трудно было?
— Тю… Даже не пикнул.
Она покачала головой.
— Деньжиц-то у него было!.. Может, еврей?
— Еврей.
— Вот не думала…
— Чего не думала? — спросил Дызма и принялся убирать деньги.
— Не думала, что ты такой… — Какой — такой?
— Ну, такой…
Вдруг она прижалась к нему.
— А тебя не накроют?
— Не беспокойся, я вовремя смоюсь.
— Тебя никто не видел? Может, ты оставил какие-нибудь следы? Тут надо в оба смотреть. Фараоны даже по отпечаткам пальцев найдут.
— Меня не поймают.
— Скажи, страшно было? — Дызма рассмеялся.
— Не стоит вспоминать. Пойдем домой. На, вот тебе на платье.
Он положил перед Манькой сто злотых. Девушка обняла его за шею и стада целовать в губы.
Домой шли молча. Никодим с удовлетворением отметил, что отношение этой девчонки к нему изменилось в одну минуту. Он быстро сообразил, что это восхищение, преклонение даже, пробудили в Маньке не деньги, а разговор о налете. И хотя ему льстила такая перемена, в глубине души Никодиму было стыдно — он понимал, что не заслужил этого восхищения. Но теперь он бы уже, конечно, не признался, что
