Понсе, прожженного интригана, который в ту пору был французским послом в Берлине. Чемберлен, вышедший из самолета под зонтиком, что вызвало насмешливые улыбки у солдат элитных войск, выстроившихся по периметру летного поля, без сомнения, поддерживал тесную связь с каким-то невидимым англиканским или пуританским божеством, но не имел той имперской ауры, которая окружала Бенджамино Дизраэли и произвела столь сильное впечатление на Бисмарка во время Берлинского конгресса. Чемберлен играл роль мученика, и можно только с грустью предполагать, что произошло бы, если бы диктаторам пришлось противостоять такому человеку, как Черчилль.
Настроение обоих диктаторов тоже было различным. Адольф Гитлер был расстроен тем, что его намерения развязать войну были пресечены в самом начале, и его разочарование разделяли с ним все другие нацистские лидеры, за одним-единственным исключением. Герман Геринг был рад успеху конференции, и его радость показалась мне истинной и непритворной. Муссолини, который почти единолично руководил конференцией, несомненно, чувствовал себя на вершине славы.
Через много лет, когда его слава испарилась, он рассказал мне о Мюнхене. Это была моя последняя личная аудиенция с ним, состоявшаяся буквально за несколько дней до того, как он был казнен в Донго в апреле 1945 года. Случилось чудо, рассказывал он, и этим чудом был Мюнхен. Все еще властные глаза засветились прежним огнем, и усталая съежившаяся фигура с лысеющей головой римского императора при воспоминании о былых славных днях снова выпрямилась. Я тоже вспомнил эту конференцию. Фактически Муссолини был на ней главным переводчиком. Его ломаный английский, итальянизированный французский и сомнительный немецкий стали лингвистическим «гвоздем программы», поскольку все остальные три участника переговоров не знали ни одного иностранного языка. Дуче мог бы, конечно, возложить обязанности главного переводчика на неутомимого доктора Шмидта из министерства иностранных дел, но это не мешало ему сверкать, раздумывать и пытаться привести качающиеся чаши европейских весов в равновесие.
Сам Муссолини вряд ли понимал реальное значение своего звездного часа. Радостные приветственные возгласы публики, которыми он наслаждался в течение всего этого путешествия, – а надо сказать, что даже циничные мюнхенцы устроили ему в два часа ночи бурную овацию, – были столь же непонятны ему и его другу Гитлеру, как и тот неистовый восторг, который ждал его по возвращении в Италию. На какой-то краткий момент оба они стали символами миролюбия. Ликующие толпы еще плохо знали, на что способен Гитлер, а он был глубоко оскорблен всей этой пацифистской шумихой. Что касается его итальянского друга, то он никогда больше не пытался повторить театральное представление, которое принесло ему столь оглушительный успех.
Я воспользовался приглашением на обед в довольно серой личной квартире Гитлера на Принцрегентплац, чтобы насладиться зрелищем дурного вкуса преданных членов партии обоего пола, которые демонстрировали своему идолу любовь, преподнося ему чудовищные поделки ручной работы и бесчисленные сувениры и подарки всех сортов и видов. Муссолини, которого Бог лишил эстетического чувства, не нашел ничего дурного в этом зрелище, а его жена, дона Ракеле, без сомнения, получила бы истинное удовольствие.
Благодаря доброму отношению одного из знакомых адъютантов я смог заглянуть в комнату, которая обычно держалась запертой. Посередине этой комнаты, обставленной светлой мебелью, стоял бронзовый бюст улыбающейся девушки. Эта девушка, племянница Гитлера по имени Гели Раубаль, стала жертвой трагедии, которую диктатор так и не смог забыть. 17 сентября 1931 года, в этой самой комнате, она выстрелила в себя из пистолета, который вытащила из стола своего дяди.
Гели Раубаль, дочери сводной сестры Гитлера Ангелы, было в ту пору всего восемнадцать лет. Она жила в доме боготворившего ее дяди, изучала музыку и мечтала об ангажементах в Байрете. Она принимала обожание Гитлера, но сама не испытывала к нему любви, которую этот человек, не избалованный женским вниманием, так ждал от нее. Ее сердце было отдано одному из постоянных спутников дяди, человеку по имени Морис, который, как выяснилось позже, не соответствовал расовым требованиям нацизма.
На почве этого возникали ссоры и сцены ревности. Однажды, после очередного скандала, Гитлер отправился на север в свое обычное пропагандистское турне, которые устраивались регулярно. Но не успел он добраться до Нюрнберга, который в будущем станет местом проведения съездов партии, как ему доложили о самоубийстве Гели. Девушка истекла кровью, пустив пулю себе в сердце, и он никогда больше уже не увидел ее живой. Гитлер так и не оправился после ее смерти, что, по-видимому, и объясняет то странное, недоверчивое отношение к многочисленным женщинам, которые потом будут домогаться его милостей. Того Гитлера, который часами стоял у могилы молодой племянницы с букетом красных роз, больше уже не будет.
Если бы не самоубийство Гели, его последующая жизнь, возможно, была бы более человечной, более спокойной и не такой замкнутой. Ни одной женщине он не принес счастья. Между самоубийством Юнити Митфорд, фанатичной англичанки, и трагическим концом Евы Браун в бункере канцелярии лежат годы, лишенные радости и удовлетворения. Гитлер позже высказался о любви и браке с вызывающей горечью, корни которой лежат, должно быть, в трагедии 17 сентября 1931 года: «Я не верю, что человек вроде меня может создать семью. Такой человек нарисовал в своем мозгу образ идеальной спутницы, в котором фигура взята от одной женщины, волосы – от другой, ум – от третьей, а глаза – от четвертой, и каждую женщину, которую он встречает на своем пути, он сравнивает с этим образом. Однако женщины, полностью соответствующей ему, не существует. Поэтому мужчина должен быть рад тому, что его девушка просто милая. Нет ничего лучше, чем выпестовать юное создание. Девушка восемнадцати – двадцати лет податлива, как воск. Мужчина должен уметь оставить свой отпечаток на личности любой девушки – ведь женщинам больше ничего и не нужно».
С грустью думая о том, что девушка, на чей улыбающийся портрет я только что смотрел, оказалась не такой податливой, я вернулся в столовую, где немецкие и итальянские лидеры собрались на перерыв, объявленный в работе конференции.
После обеда они снова принялись творить историю. Благодаря тому, что роль основного переводчика взял на себя Бенито Муссолини, я особо не утруждался. Большую часть времени я проводил стоя в углу с принцем Гессенским или другими членами итальянской партии и развлекался тем, что наблюдал за дуче, который в позе слегка утомленного диктатора, засунув руки в карманы, ходил взад и вперед по комнате. Он так вошел в свою роль, что никто не удивился бы, если бы он вдруг появился в пурпурной императорской мантии и с лавровым венком на лысой голове. Даладье, укрепив свой дух перно, срывал раздражение по поводу фиаско конференции на Бенеше и чехах. Жители Мюнхена, собравшиеся у стен отеля Vier Jahreszeiten, устроили ему бурную овацию, и он теперь принял позу парижского адвоката, который проиграл дело, но блестящая речь которого завоевала признание слушателей. Британский премьер все еще ждал божественного вмешательства и утешался тем, что сумел сохранить чувство собственного достоинства, не понимая, что в обществе таких людей, как Гитлер, сохранение достоинства представляет собой смертельную опасность.
Когда события стали принимать самый интересный оборот, меня вызвали в коридор. Охранник, выведший меня из зала, возбужденно сообщил, что в комнате для охраны появилась дама в вуали, которая заявила, что хочет поговорить со мной по крайне срочному делу. Было что-то романтическое и интригующее в этом женском вмешательстве в дела мужчин. Поскольку мое присутствие на конференции не предотвратило войны и не спасло мир и поскольку требования судетских немцев или чехов, справедливые или несправедливые, были мне неизвестны, я поспешил в караулку.
Здесь, окруженная группой молодых людей с внешностью нордических богов, стояла исключительно элегантная женщина, в которой я сразу же узнал представительницу латинской расы. Большую часть ее лица закрывала густая черная вуаль. Молодые офицеры продолжали виться вокруг нее, пока она не воскликнула: «Caro Dollmann – finalmente!»[16] И тут я понял, кто эта женщина. Только донна Элеонора Аттолико могла решиться пробраться столь далеко по коридорам власти. Офицеры с уважением окружили нас. И тут она меня рассмешила, потребовав, чтобы я «сразу же и без промедления» спросил у господина Гитлера, как продвигаются переговоры. Ее муж, итальянский посол, принимал гораздо более активное участие в конференции, но она посчитала совершенно естественным, чтобы я закрыл брешь своим телом. Охранники затрепетали от благоговения. Я послал за стулом и вежливо спросил, к чему такая спешка. Все объяснялось очень просто: донна Элеонора пообещала поставить своей
