личной охраны дуче, был, как обычно, на работе. Мы часто ездили с ним в поездки, сопровождая Муссолини. В последний раз это было в апреле, когда мы ездили в Клессхайм. Он велел тут же провести меня в кабинет, и мы немного поболтали, словно ничего особенного не случилось. Мы поговорили о погоде и поругали удушающую июльскую жару. Я спросил, как поживает его семья, и он ответил несколькими тривиальными фразами, которые сам и придумал. Я осторожно заговорил о заседании совета и поинтересовался, как дела у дуче. Проницательные, проникающие в самую душу глаза Аньезины какое-то мгновение изучающе смотрели на меня. Наконец он ответил: «La situazione e quasi invariata».[22] Мне хватило одного слова «похоже», чтобы все понять, и он сразу же это заметил. Аньезина рассказал мне, что его превосходительство заперся с японским послом, устроив перед этим скандал Альбини, преемнику Буффарини-Гвиди на посту Государственного секретаря внутренних дел. Слова «его превосходительство» и «скандал» сказали мне очень многое. Аньезина никогда прежде не называл при мне Муссолини его превосходительством, и я сделал вывод, что слово «дуче» уже утратило свою магическую власть над людьми, даже над полицейскими.
Слегка ободренный известием о том, что Буффарини-Гвиди провел утром несколько часов с его превосходительством, я поблагодарил его и пожелал, чтобы воскресенье прошло без происшествий. Приближался полдень, и мне пора было отправляться к месту встречи в ресторан «Сан Карло» на Корсо.
И снова мне показалось, что ничего не случилось. Меня встретили почтительные официанты и отвели в маленький кабинет, предназначенный для почетных гостей заведения, где меня ждали Буффарини-Гвиди и его друзья. В Италии меня часто обнимали мужчины. Это – дружеский обычай, не имеющий никакой эротической подоплеки, хотя извращенное воображение немцев отказывается признавать этот факт, а Зигмунд Фрейд связывает этот обычай с комплексами, возникающими до и после рождения человека. Однако меня редко обнимали несколько человек сразу. Сначала это сделал невысокий, дородный экс- министр, затем его коллега из министерства образования и общественных культов, потом президент Верховного суда и, наконец, два или три человека из ближнего круга дуче. Я обрадовался этому, решив, что редко кому выпадает честь оказаться в объятиях верховного судьи. Мы опорожнили большое число бутылок кампари с содовой, пока три ведущих руководителя, преданные дуче, рассказывали мне о трагических событиях вчерашнего вечера. И хотя Буффарини-Гвиди постоянно перебивал своего коллегу Биджини, а Биджини – верховного судью, я все-таки сумел понять, что все – буквально все – пошло вкривь и вкось.
Нет необходимости подробно рассказывать об этой ночи предательства и измены, которую сам Муссолини очень лаконично описал в своей книге «История года, или Правда о трагических событиях 28 июля – 8 сентября 1943 года». Короче говоря, к тому времени, когда подали закуски, я уже знал, что против дуче и его политики проголосовали девятнадцать членов Большого совета и семнадцать – за, при двух воздержавшихся. Спагетти мы ели под рассказ о выступлении Дино Гранди, а жареного цыпленка – под гневные высказывания в адрес Галеаццо Чиано и его предательства. Появление сыра и десерта послужило сигналом для тоста, и у меня не оставалось ничего другого, как опорожнить свой бокал за Бенито Муссолини.
К тому времени было уже почти три часа. Схватив Буффарини-Гвиди за руку, я стал просить его отправиться вместе со мной к господину фон Макензену, который сгорал от желания увидеться с ним. Я подчеркнул, насколько это важно, и пообещал угостить его крепким кофе, коньяком «Наполеон» в таком количестве, которое он сможет выпить, и одной из его любимых сигар. Он согласился, и мы сразу же ушли.
Рим был таким, каким он всегда бывал по воскресеньям. Муссолини в своей книге, о которой я говорил выше, отмечал, что «25 июля, во вторую половину дня, лицо Рима побледнело. Всякий город имеет свое лицо. Оно отражает метания его души». Не могу сказать, чтобы я заметил какие-либо перемены, разве что, когда мы покидали ресторан «Сан Карло», стало еще жарче, а редкие прохожие выглядели еще более недовольными, чем раньше. В то время, когда мы ехали в посольство, дуче посетил Тибуртино, район, который сильнее всего пострадал от воздушного налета 19 июля. Не знаю, бледнел ли он во время своего посещения этого квартала, но у него было достаточно поводов, чтобы побледнеть.
Вилла Волконской, прощальный подарок непостоянного царя Александра I своей бывшей любовнице, казалась пустой и заброшенной. Нас приветствовали только крики любимых павлинов посла, сливавшиеся в настоящую какофонию. О пагубном значении этих птиц я часто предупреждал посла. Господин фон Макензен принял нас в своем кабинете. Он выглядел мрачным, но держался с достоинством. Великолепные гобелены, которыми были завешаны стены, затянутые красной камкой, изображали сцены из жизни Александра Великого, Дария и прекрасной Роксаны, однако они не произвели на Буффарини-Гвиди никакого впечатления. На этот раз дело обошлось без объятий, мы обменялись лишь крепкими рукопожатиями. Подали коньяк, кофе и сигары. Фон Макензен попросил своего гостя рассказать о событиях вчерашнего вечера, а меня – перевести этот рассказ, хотя он сам прекрасно знал итальянский, а я предпочел бы искупаться в бассейне посольства.
В большой комнате было прохладно. Солнечный свет не проникал через затемнение, но полумрак только усиливал трагическое впечатление от драматического рассказа Буффарини. Он разыграл перед нами целое представление, великолепно изобразив в лицах всех тех, кто участвовал в совете. Он ходил на своих коротких ногах взад и вперед по комнате, словно по трибуне Древнего Рима. Он сбросил свой пиджак. Ему не хватало только тоги, чтобы воскресить воспоминания о великом заговоре, пришедшемся на Мартовские иды 44 года до нашей эры.[23]
Буффарини изобразил всех действующих лиц драмы диктатора, бледного и больного, который с усталым безразличием наблюдал за тем, как растут ряды предавших его людей. Он изобразил фанатичное красноречие Дино Гранди, бородатого главаря заговорщиков, и в качестве кульминации процитировал резолюцию, которую Гранди имел наглость бросить в лицо своему бывшему господину и повелителю: «… чтобы глава правительства попросил Е. В. короля, к которому с преданностью и верностью обращены сердца всего народа, принять на себя верховную инициативу во имя спасения чести и самого существования Отечества, иными словами, взять на себя командование всеми сухопутными, морскими и воздушными силами, эта инициатива дарована ему нашими институтами, которые в ходе нашей истории сделались славным наследием благородного Савойского дома».
И так далее. Имя Муссолини в резолюции не было упомянуто ни разу.
Буффарини снова изобразил диктатора, который молча и неподвижно слушает яростные нападки человека, который всего лишь несколько недель назад умолял его убедить короля, чтобы тот наградил его высшим орденом королевства, «Ожерельем Святой Девы».
Следующим стал зять Муссолини. Буффарини, никогда не любивший Чиано, не жалея красок, представил нам классический образ предателя. Он показал, как этот ренегат всячески избегал взгляда своего тестя, и воспроизвел самоуверенные обороты его речи, в которой он возложил всю вину за создавшееся положение на союзницу Италии Германию, не щадя самолюбия дуче. Я вспомнил, каким напыщенным павлином выступал Чиано в мае 1939 года, когда в Берлине был подписан Стальной пакт, и с каким воодушевлением он это воспринял. Муссолини, должно быть, слушал его с нарастающим ужасом и презрением.
За Чиано последовали другие, хотя никто из них, если судить по игре Буффарини, не тянул на роль Брута. Фон Макензен без устали стучал на своей пишущей машинке, останавливаясь только для того, чтобы подлить нам коньяку. Буффарини перешел к рассказу о том, что произошло в перерыве Большого фашистского совета, когда дуче на четверть часа уединился в своем кабинете. Теперь экс-министр играл самого себя, изобразив тот момент, когда он убеждал диктатора арестовать своих противников, пока они находились еще в зале заседаний. Но дуче в ответ только с негодованием покачал головой, и заседание возобновилось. Почти два года спустя, в апреле 1945 года, во время моей последней встречи с Бенито Муссолини на берегу озера Гарда, я спросил его, почему он слушал заговорщиков, не предпринимая никаких ответных мер. Он скрестил на груди руки и, глядя на меня своими большими глазами, ответил:
– Столкнувшись с такой мощной волной людской злобы, мой дорогой Доллман, я почувствовал, что у меня нет сил бороться с ней.
Это был бы прекрасный ответ, с моей точки зрения, если бы не тот факт, что безразличие дуче стоило ему самому свободы, а Италию привело к поражению в войне.
