мирового значения. Потом он сказал: «Вы правильно сделали, что приняли этот пост. Солдат не может оставаться в стороне от поля брани и чести».
В камине кабинета фюрера горел огонь, освещавший лица присутствующих: Гитлера, маршала Грациани, фельдмаршала Кейтеля, генерала Йодля, подполковника Циньоне и мое собственное. Лед, образовавшийся в отношении ставки к Италии, особенно в военных вопросах, вскоре растаял. Грациани не был похож ни на управляющего банком в военной форме, как Каваллеро, ни на хитрого интригана вроде Бадольо. Для Гитлера и его помощников он был прямодушным, заслуженным ветераном и к тому же очень смелым человеком – для того, чтобы отправиться в «Волчье логово» после выхода Италии из оси и стремительного развала итальянской армии, надо было обладать незаурядным мужеством. Грациани передал фюреру меморандум, посвященный Риму, в запечатанном конверте, и фюрер тут же вскрыл его. Сделав вид, что ознакомился с ним, он передал его мне, приказав перевести после того, как закончится встреча. Я знал, что легко справлюсь с этим заданием, поскольку содержание меморандума было мне хорошо известно. Поэтому я решил посвятить все свое внимание техническим деталям создания новой итальянской армии, которые принялись обсуждать фюрер и Грациани. Опасения немецкой стороны по поводу низкого боевого духа бывшей королевской армии были не только велики, но и вполне обоснованны. Итальянские вооруженные силы, которые даже до 25 июля и 8 сентября подчинялись приказам командования против своей воли, под принуждением и никогда – под влиянием внутренней убежденности, должны были теперь проглотить вторую порцию горького лекарства под руководством своего дуче, воскресшего, словно птица феникс. Итальянский план предусматривал постепенный процесс возрождения армии – сначала предполагалось создать четыре, потом восемь и, наконец, двадцать дивизий. Они-то и должны были воплотить в жизнь мечты Муссолини. Грациани предложил освободить из лагерей, созданных в Германии для разоруженных солдат Бадольо, тех, кто выразит желание добровольно вступить в новую армию. Кейтель и Йодль предлагали мобилизовать призывников, и я чуть было не рассмеялся, представив себе, каков будет результат подобного мероприятия. Гитлер, который не отводил от камина глаз, заговорил о своих доблестных солдатах, не боящихся вражеского огня, презирающих смерть и свято верящих в победу. Грациани, конечно, был настоящим солдатом, но он был еще и настоящим итальянцем и сумел отвертеться от принятия окончательного решения, заявив, что должен посоветоваться с Муссолини. При имени дуче фюрер снова оживился. Он согласился на это, попросил передать привет «своему другу» и пообещал к утру дать письменный ответ на его послание.
Мы расстались как сердечные друзья, но, когда аудиенция завершилась, все вздохнули с облегчением. Итальянцы отправились ужинать в спецпоезд Кейтеля, где мы должны были провести ночь, а я засел за перевод меморандума. Его текст был примерно того же содержания, что было сообщено мне в Рокка-деле- Каминате, но дуче нашел более эмоциональные выражения, чтобы еще сильнее подчеркнуть значение Рима. Я старательно перевел документ и вручил его Кейтелю. Он, как всегда, остался доволен моим переводом. Вспомнив, что Кейтель имеет возможность ежедневно общаться с фюрером – впрочем, скорее в роли лакея, – я рассказал ему, как сильно зависит личное и политическое будущее Муссолини от того, удастся ли спасти Рим. Кейтель обещал передать эти слова Гитлеру, то же самое обещал мне и генерал Йодль, начальник штаба вермахта, с которым я переговорил после ужина. Йодль был не только моим земляком, баварцем, но и другом моего прежнего покровителя, генерала Отто фон Лоссова. Он был типичным продуктом Генерального штаба – умным, но очень скрытным, и оттого совершенно невозможно было понять, что это за человек. Он сдержал свое слово, по крайней мере в том, что касалось Рима. На следующее утро, перед нашим отлетом, он и Кейтель заверили меня, что фюрер уже ознакомился с содержанием письма дуче и дал фельдмаршалу Кессельрингу соответствующие указания. Кроме того, «ужасный старик» получил письменный ответ в запечатанном конверте, который он должен был вручить своему повелителю на озере Гарда.
16 октября мы благополучно приземлились в Вероне, на этот раз не испытывая никаких физических неудобств. Грациани поспешил к дуче, а я вылетел в Рим. Когда я въезжал в город, вечернее солнце уже опускалось за купол собора Святого Петра. Я никогда еще не приезжал в Вечный город в таком счастливом настроении. На мгновение я почувствовал себя спасителем Рима. Кроме того, исполнились и мои личные мечты. Не обремененный никакими стратегическими и тактическими заботами, почему я не мог испытать удовлетворения?
А потом наступила эта тяжелая зима 1943/44 года. Жители Рима оплакивали свою судьбу громче, чем евреи в осажденном Иерусалиме или умиравшие от голода жители Кале, но с гораздо меньшим основанием. Драматических надписей на стенах домов становилось все больше. Конечно, у римлян были причины плакать. Вечный город лишился своего блеска и великолепия, всех своих нечестивых и, в значительной степени, благочестивых развлечений. Магазины и бары закрывались очень рано, продуктов было мало, а деликатесы вообще исчезли. Не осталось никого, кто бы снабжал избалованных горожан хлебом и зрелищами, как это делалось при Муссолини и, в меньшей степени, при короле. Немецкий комендант, генерал Мельцер, хотел, чтобы его считали королем Рима, но бедный герцог Рейхштадт перевернулся бы в гробу, если бы узнал, что вытворяет его преемник, присвоивший себе его титул. Мельцер правил Римом, как германский губернатор эпохи Великого переселения народов, предаваясь пьянству и обжорству. Он не был жесток – просто смешон. Настоящий хозяин Рима, фюрер СД Герберт Каплер, чья власть и престиж неимоверно возросли, терпел его только потому, что он был назначен на этот пост Кессельрингом, а Мельцер делал все, чтобы не разозлить руководителя, служившего в органах госбезопасности.
У Каплера был столь же узкий кругозор, что и у его шефа, Гиммлера. Он был неподкупен, как Робеспьер, и отличался высоким профессионализмом. Ничто не могло укрыться от его стальных голубых глаз, и римские дамы, попытавшиеся было соблазнить его с помощью своих чар, которые они научились столь ловко использовать под руководством Чиано, очень скоро оставили все свои попытки и, разочаровавшись в Каплере, обратили все свое внимание на меня. Но проблема заключалась в том, что я не обладал влиянием Каплера. Он с уважением относился к моему сотрудничеству со ставкой фельдмаршала, находившейся за пределами Рима, но человек, не имеющий под своей командой сотрудников или отряда вооруженных бойцов, значил для него не больше чем охранник в гостиной, какую бы поддержку ни оказывал мне Кессельринг. Он готов был терпеть меня в этом качестве. Каплер с улыбкой смотрел, как я терпеливо выслушиваю княгинь и других дам, которые приходили ко мне и требовали, чтобы я обратился к фельдмаршалу с просьбой издать указ, запрещающий солдатам, изнемогавшим от голода и жажды, грабить их замки и поместья, попадавшиеся этим солдатам на пути. Он закрывал глаза на то, что я помогал дамам итальянского высшего света «доставать» автомобильные покрышки, бензин и другие жизненно необходимые, по их мнению, вещи; он никогда не вмешивался в мои контакты с Ватиканом; и, наконец, он уважал мой статус офицера связи с генералом Вольфом – еще одним человеком, над которым он втайне потешался.
Хотя Каплер вряд ли одобрил бы мое общение с «аль-фредиани», именно от них я узнавал, как в действительности обстоят дела в Риме. Рано утром я ходил вместе с ними на рынок, где они показывали мне матерей, которые горько плакали от жалости к своим детям, поскольку не могли купить им молока. Мы отправлялись осматривать пустые лотки, когда-то ломившиеся от фруктов и овощей, и они с укоризной показывали мне на них. Друзья привозили меня в Джардини-дель-Яго, сад, принадлежавший когда-то принцам Боргезе, а потом превратившийся в любимое место отдыха римлян, и жаловались, что военные власти собираются устроить среди древних рощ, фонтанов и храмов стоянку для машин. Я не ограничился одним только выражением сочувствия по поводу гибели, которая грозила этой жемчужине Рима, но и сделал все, чтобы спасти ее – платаны и кипарисы, храмы и фонтаны – словом, все, чем славился этот сад.
Но гораздо более важным было то, что именно от них я узнал о темных силах, которые, как и во времена Спартака, поставили знак равенства между справедливостью и жестокостью и насилием. Новый фашистский режим республики Сало породил целый ряд сторонников этой идеи и поместил их в кабинеты римского секретариата партии. Триумвират, состоявший из двух дурно воспитанных партийных боссов и утонченного маленького графа с наклонностями дегенерата, создал в палаццо Браски, старом папском дворце, известном своей великолепной мраморной лестницей, нечто вроде подпольного революционного трибунала. Никто никогда не слышал криков тех, кого пытали и избивали в его подвалах, но все жители Рима вздрагивали при одном только упоминании этого дворца. Синьорина Биби, которая поддерживала с «альфредиани» более тесные связи, чем раньше, познакомила меня со своим другом, которому удалось
