Солнечные лучи осветли середину шатра и его заднюю стенку, где поверх мешков, набитых всяким скарбом и покрытых попоной, высилась гора подушек. Бросив две из них на тугой брезент, служивший полом, хозяин предложил гостям сесть. Сам же, пренебрегая такими удобствами, опустился прямо на брезентовый пол.
— Много воды утекло с тех пор, как ты уехала от нас, — сказал старый цыган, теперь уже с откровенным любопытством рассматривая Агнессу. — Ты что, действительно сеньорой стала или одной из этих?..
Он не договорил из каких, но молодая женщина отлично его поняла, и щеки её сначала покраснели, потом побледнели.
— С твоей лёгкой руки, атаман, я и впрямь могла стать… такой. Но банкир Менендос женился на мне, — с укором вырвалось у Агнессы.
— Значит ты сеньора, да ещё богатая, — спокойно констатировал Петро. — Зачем же тогда пришла? Покрасоваться?
— Я цыганка. Верно, потому.
— Поздновато же ты об этом вспомнила!
— Так сложилась судьба. К тому же… — те рубцы, которые оставил на моём теле твой кнут, удерживали, — Агнесса невольно приложила руку к плечу и провела по нему пальцем, нащупывая старый шрам. — Я пришла не одна. И не с пустыми руками. Вот возьми! Всё же ты был для меня хорошим крёстным отцом. — Агнесса вынула из сумочки пачку ассигнаций и протянула их Петру.
Глаза Аделы, присевшей на корточки у входа в шатёр, жадно блеснули, но старый цыган спокойно отстранил руку Агнессы.
— Выходит, и впрямь пришла похвалиться: красотой, деньгами… — насмешливо заметил он. — И его потому привела? Чтобы покрасоваться? — старый цыган кивнул в сторону Фреда.
— А ты не изменился, атаман! Второй раз встречаешь меня кнутом! Не знаю, который больнее… Я пришла к тебе с открытой душой и то, что дарю, дарю от всего сердца. И не тебе одному, а табору. Хоть и дурным он был для меня домом, а всё же домом… Я думала, я хотела… — голос Агнессы задрожал, и она, оборвав фразу, прикусила губу.
Взгляд старого цыгана смягчился
— Говоришь, от души? Считала табор домом? Тогда дари, а злые слова забудь. Невелики у нас достатки, но встретим тебя как дочку. Э-гей, Адела! Бери Марию и приготовь все, как положено. А чтобы мы с сеньором не заскучали, подай вон тот бурдюк и два больших кубка! И трубку!
Агнесса вскочила и подбежала к полотняной стене шатра, где в петлях торчало несколько трубок.
— Эту? — спросила она, и Фреда удивил её взволнованный взгляд.
Атаман улыбнулся.
— Ладно! Давай с длинным чубуком!
Пока Адела вытаскивала из дальнего угла бурдюк с вином, вытирала почерневшие от времени серебряные кубки, такие необычные среди окружающей обстановки, старый цыган набил трубку табаком, раскурил и, глубоко затянувшись, протянул Фреду.
— Не побрезгуй! Таков наш обычай, если человек приходит как друг.
— С удовольствием! — Фред несколько раз затянулся, потом вернул трубку хозяину. — Отличный табак, давно такого не курил, даже не встречал здесь.
— А это особый. Для хороших людей и приятной беседы… Что же ты стоишь, Адела? Слышала, что я приказал? Забирай Марию, и уходите! У нас мужской разговор, у вас — свой, женский.
Адела и Агнесса вышли из шатра. Впервые после приезда в табор молодая женщина вздохнула с облегчением. Осматриваясь, она искала знакомые приметы, которые помогли бы ей вернуться в далёкое прошлое. Все как прежде. Кибшки, шатры, просто шалаши, шатёр атамана… Остатки большого костра, над которым висит почерневший от сажи пустой котёл… следы других костров среди шатров и возов… стреноженные лошади… холстины, одеяла, яркие подушки, выброшенные на воздух для просушки… на них с визгом кувыркаются дети… привязанная ко вбитому в землю колышку коза… натянув до отказа поводок, она роет землю задними копытцами, силясь дотянуться до лакомого кустика. Большой пёс с торчащими рёбрами и впалыми боками, шныряющий под возами в безнадёжных поисках съестного… собаке плохо живётся в таборе, тумаков достаётся больше, чем костей, но стоит табору тронуться, как она, высунув язык, побежит следом. Воля ей дороже сытой жизни в конуре…
Все как прежде, а впрочем и не так… Табор уменьшился. Да и лошади не такие сытые, как раньше. Одеяла засаленные и потрёпанные, а подушек, которые служат цыганам всем — мебелью и постелью, — совсем мало.
Сердце Агнессы сжимается от жалости
— Не уж-то табор так обнищал, что и ты должна ходить в город? — спрашивает она Аделу, чувствуя, что от старой неприязни не осталось и следа. — Или молодые так обленились?
— Ох, не то… — Адела протестует и скорбно качает головой, но от объяснений уклоняется.
Войдя к себе в шатёр и усевшись на неприбранную постель, она долго молчит, уставившись в одну точку. Лишь покачивается из стороны в сторону, будто стараясь сбросить и со своих плеч груз воспоминаний. На стенах и даже на потолке висит множество мешочков с высушенными травами. У Агнессы слегка кружится голова от их запаха и ритмичного покачивания Аделы.
— У тебя, верно, много внуков, — говорит Агнесса первое, что приходит в голову, только бы нарушить тягостное молчание. — Мигель женился ещё при мне, а Хуан…
— Нет Мигеля, нет Хуана, нет многих, кого ты знала… Вот послушай… В то лето мы ушли далеко за горы и нам поначалу везло. Там живут люди, по говору и обычаям похожие на наших басков. Там у нас всего было вволю, и никогда наша молодёжь так много не пела и не танцевала, как в то лето. Но с давних пор известно: после больших радостей приходят большие беды. И горе свалилось на нас, как гром с ясного неба, словно чума чёрная, о которой мы слышали от прадедов.
Скупо роняя слова, Адела поведала, как бедствовал табор, когда началась война, как перегоняли его с места на место, как немцы, захватившие к тому времени Францию, обрекли всех цыган на уничтожение. Лишь немногим посчастливилось чудом спастись из-за колючей проволоки, да и то после того, как самых молодых и сильных забрали и увезли. Беглецам пришлось пешком переправляться через горы по нехоженым тропкам, устилая их трупами умерших от голода, жажды, слабости…
— Вот где посеяно семя моего рода, где полегли невестки и внуки. А сыновья… говорят, сожгли их вместе с другими цыганами в адских печах, и взвился их пепел к небу вместе с черным дымом…
— Как же ты выжила, старая и немощная? — спросила Агнесса, ошеломлённая рассказом Аделы.
— Надо было спасать остальных. Петро вёл, а я искала съедобные коренья, залечивала раны, заговаривала… Вышло нас около ста человек, а пришла горсточка. Заново пришлось собирать цыган… Если б не Петро…
Адела замолчала, погруженная в печальные мысли, потом махнула рукой и принялась хлопотать среди мешков и узелков, вытаскивая из тайников всё, что было припасено, — большой круг овечьего сыра, кусок копчёного мяса, пресные лепёшки, вязку вяленой рыбы, маслины…
— Давай я, ты лучше посиди, — старалась помочь ей Агнесса, но старуха решительно приказала:
— Сиди! Расскажи, почему никогда не подавала весточки? Искали мы этого господина, который увёз тебя, но говорили, что подался он куда-то за моря и горы. Куда же ты делась?
Впервые Агнесса могла поговорить о себе с женщиной, да к тому ж ещё в какой-то мере причастной к её судьбе. Она начала с того, что больше всего мучило её, — с болезни Иренэ. Агнесса описала страшную автомобильную катастрофу, своё отчаяние, когда у девочки отнялись ноги, тоску по мужу, к которому стала привыкать после рождения дочери, хотя сразу после свадьбы руки хотела на себя наложить, так он был ей немил… Закончила Агнесса тоже рассказом о болезни дочери.
— Она как цветок со сломанным стебельком. Кажется, вот-вот завянет. Ой, Адела, собственные ноги отрубила бы и ей приставила, только бы девочка могла ходить! Всю кровь бы свою отдала!
— Сердце матери всегда одинаково, бьётся ли оно под дорогим платьем, или под такой рванью, как на мне… Жаль, не пришла ты раньше — на рассвете мы снимаемся с места… Может, и помогла бы. Умею я
