И повариха тётя Марина потчевала Никитушку пахучим полевым борщом. Сидевшие за длинным столом мужчины перекликались весело: «Нашего полку прибыло! На одного богатыря-хлебороба больше стало!»
Никитушке было неловко, но сознавал он себя своим, не лишним тут человеком.
Погожий летний день кончался. Малиновое солнце опустилось на зубцы дальнего ельника, поиграло на прощание, поплавилось и стало быстро прятаться за лес. Какое-то время ещё ало горела его горбушка, а уж с востока набегали зябкие волны вечерних сумерек.
— Видать, к перемене погоды, — заметил дед Михей, провожая закат. — Как бы дождя не нанесло — помешает сеноуборке.
А вот и высеялись в густо-синем небе звёзды — сиреневые, голубые, зелёные. Замерцали живо, заискрились — глаз не оторвать.
Засмотрелся Никитушка на звёзды и не почувствовал даже, как дед Михей его дерюжкой укутал, что- то наговаривая, будто убаюкивая. Но спать Никитушке ничуть не хотелось.
И вспомнились ему слова бабушки Василины. Говорит она, что это бог как только уберёт с неба солнце, так и начинает зажигать лампадки-звёзды, развешивая их по всему небу. И луну повесит, чтобы светлее было. Вот Никитушка и решил спросить у деда, что он об этом думает.
Дед Михей сперва в небо зачем-то посмотрел, потом на Никитушку, улыбнулся и сказал:
— Значит, огоньки бог зажигает? Хе-хе! Ну и бабушка!
Её только послушай. Нет никакого бога, Никитушка. Руками человека всё хорошее, всё доброе на земле создаётся. Вот как твой отец и повариха тётя Маша. Ну, а звёзды… Нет, не бог звёзды зажигает… Много загадок природы учёные уже разгадали. Разгадали и эту. А вот послушай, какая сказка есть…
Дед помолчал, прокашлялся и начал рассказывать:
— Было это давным-давно, при царе Горохе. И звёзд-то тогда никаких не было. Жил в те времена на клочочке земли промеж дремучих лесов бедный мужик. Труженик большой. И была у него кривобокая избёнка да ещё хромоногая лошадёнка, а детей — куча мала. Всковырял он кое-как сошкой пашенку за избёнкой, а уж и ночь надвинулась тёмная — хоть глаза выколи. Позарез бы пашню зерном засеять, да как?
А зерно и просит: «Ты уж, — говорит, — мил человек, брось меня в землю. Томиться-то мне нельзя. В парах-то я поскорее прорасту для тебя и твоих ребятишек булками и калачами. Сей, засевай!»
Что тут делать? И устал мужичок, и голод грызёт, а зерно-то в лукошке томится.
Подумал-подумал да и решился: «Хоть и по темноте кромешной, а разбросаю по пашне зерно, раз так оно просится».
И стал засевать полоску рожью. Берёт он то зерно пригоршнями из лукошка и этак вот бросает. А куда оно летит, зерно-то, не разберёшь. Небо-то сажи черней. Тогда ни звёзд тебе никаких, ни луны. Темень, и всё тут. Дело надо до конца довести. Только совсем выбился из сил тот мужичок. Над лукошком сник весь да и просит: «Не могу я больше, не могу. Прости уж ты меня, святой наш хлебушко. На зорьке уж всё засею».
А тут… чудо великое! Глазам своим не верит: зерно-то в лукошке как засветится, засияет. Вот те на- а! Да что же это такое? А ну-ка, а ну-ка…
Бережно взял он из лукошка горсть того сияющего зерна и сыпанул по чёрному небу. И как только он сыпанул, опять диво дивное: загорелись в небе звёзды. Посветлело от них вокруг. Мужику и пашню всю хорошо стало видно.
Так он и засеял её зерном тем чудесным.
Вот и вся сказка. А звёзды-то с той поры так и горят-переливаются. И не гаснут. И выходит, что звёзды вот эти наши — крестьянские звёзды. Вот ведь оно что, Никитушка. Вот такая она правдивая история.
Дед умолк, а Никитушка лежал как заворожённый. Сказок всяких наслышался он от деда Михея, а такой он не слыхивал.
Неожиданно полыхнула в небе молния — широкая и длинная. Но нигде не треснуло, не громыхнуло. Всё было тихо-тихо. И опять, и опять полыхнуло, да так сильно, что вокруг всё озарило: и тёмный лес, и притаившееся вдоль опушки пшеничное поле.
Никитушка в небо посмотрел, а оно уже задёрнуто чёрными тучами, и меж туч, как в чистой воде, поблёскивают звёзды.
— Дедушка, — спросил тихо Никитушка, — а почему грома нет?
— А это, Никитушка, не гроза, — ответил дед Михей. — Это хлебозары. Они хлебушко зорят. Он, хлебушко, от них золотым зерном наливается. Тем, что я тебе рассказывал. Посмотри вон на поле, посмотри.
Молния вновь плеснула по небу, и Никитушке показалось, будто пшеничные колосья вздрогнули, стали вытягиваться и полниться молочным светом. Вот это да-а!
— Счастливые мы с тобой люди, внучек, — сказал дед Михей. — Урожай богатый соберём, жизнь ещё лучше станет. — И дед Михей тихонько запел свою любимую песню.
Никитушке захотелось выбраться из своего уютного гнёздышка, придвинуться к деду Михею и подтянуть ему. Но он засмотрелся в небо, где всё так же полыхали хлебные зори и сиренево мерцали между тучек звёзды. И думалось Ники-тушке, что звёзды-то эти — его, крестьянские.
Красавчики
Опять не мог я отказаться, когда мама попросила попасти за неё колхозных стельных коров. А пасти стельных коров — сущее наказание. За стельной коровой нужен глаз да глаз. Надумает какая-нибудь бурёнка телиться — за нею не уследишь. Убежит, схоронится куда подальше, вот и ищи-свищи её. Так было и в тот день.
Денёк-то начался хорошо! Солнце горячее, небо синющее, берёзовая роща, что возле фермы, тень голубую по полянке протянула. А на полянке колокольчики лиловые, едва не звенят. Красота, право!
Выгнал я коровёнок на ту поляну, а поляна к тому же ещё вся в радужных огоньках росы, так и хочется собрать их в пригоршню. Сел на влажный берёзовый пенёк. Вижу — кузнечик из травы осторожно вылез, замер на тоненькой стёблинке овсюка и на меня этак смотрит, не узнаёт. Потянулся к нему рукой, а он ка-ак прыгнет! Был, да не стало. И слышу голос моего дружка Кольки:
— Эй, эй, Петька! Сам Чапаев к тебе на лихом коне!
— Ура! Ура! — Так и подскочил с пенька не хуже кузнечика, помчался навстречу Кольке.
На пруте скачу, но это конь подо мной вороной и сабля в руках серебряная. Секанёшь — она молнией сверкнёт, и полетят вражьи головы.
— Ура! Ура!
Мы, как барашки, столкнулись лбами и повалились на холодную от росы траву. Расхохотались оба, довольные, что так всё у нас вышло здорово. Потом Колька мне говорит: — Петька, слушай мою команду!..
Первым делом мы набрали веток, повтыкали их в землю, а вершинки связали. Получился чудо- балаган.
Вползли в него на четвереньках, пиджачишки свои расстелили и — на животы, ноги задрали. А солнце сквозь ветки плечи нам греет, макушки. По всему телу растекается приятное его тепло.
Хорошо нам с Колькой. Молча через ветки смотрим. Там, далеко-далеко, камыш золотистый, озеро манит к себе блес-кучей водой. И что-то там белое-пребелое.
— Лебеди, — говорит Колька, будто я у него спросил, что это там белеет.
— А может, лилии? — говорю я, и мы опять молчим. Мы, наверно, думаем об одном и том же — о нашей песне. И разом начинаем её петь.
