давние годы.
Осень. Купаются в канавах потяжелевшие гусята. На кожевенной улице колышется парок над колодцем долбленного из сосен водопровода и воняет кислыми кожами.
Едет на своем медведе верхом захмелевший Яков, без шапки, с золотой серьгой в ухе. У медведя бубенцы на шее, красная рубаха снизу иссечена в ленты.
За Яковом с посвистом и приплясом бегут ребятишки и зеваки.
— Эй, люди честные, силачи записные, кому охота о мишкины бока руки почесать?
Выехал было из низких ворот мужичок на лошади. Конь захрипел, попятился и понес седока во весь опор через огороды.
У ворот жмется детинушка в косую сажень ростом. Он с котомкой, в лаптях и порванной до пояса полинялой рубахе.
Яков подвел к нему зверя и вдруг испуганно крикнул:
— Боярин!
Мишка присел и закланялся, жалостливо постанывая.
Детина почесал волосатую грудь и отошел.
— Не уважают мишеньку, — погладил Яков зверя. — Обидели мишеньку.
Медведь облизнулся розовым языком, скосил маленький глаз и пошел на детину, позвякивая бубенцами. Детина попятился.
— Отгони зверя. Зашибу ненароком.
Ударил мишку ладонью в нос. Тот отскочил, взревел и двинулся на обидчика.
Улюлюкали и хохотали молодцы и зеваки, приплясывая от потехи. Детину и зверя прижали к забору. Тот сдавил медведю лапы и крикнул:
— Убери, зашибу!
И вдруг выломил из забора слегу. Перехватил его руку Яков, крикнул мишке:
— Умри!
Медведь снопом повалился ему под ноги. Детина шумно сопел, серые глаза были злыми.
— Зовут как?
— Омеля. Почто зверем травишь?
— Пойдешь ко мне в дружину?
Детина подумал. Поднял с тропки оброненную кем-то берестяную грамотку. Прочел по слогам: «Недоумок писал, совсем дурак, кто читал». Отбросил в сердцах. Мрачно ответил, поглядывая на золотую серьгу:
— Не пойду. Пусти.
— Беглый? — прищурился Яков.
Детина вздрогнул, ссутулился и замахнулся:
— Иди ты…
У него были воспаленные затуманенные глаза голодного человека.
Любопытные уже запрудили улицу, задние тянули шеи и напирали на спины, не зная в чем дело.
К Якову протолкался Савка, дворовый человек боярина Вяхиря.
— Атаман, — снял он шапчонку. — Меня на звере испробуй.
Был Савка невысок ростом, но кряжист и крепок, как старый дубовый пень. У него были длинные не по росту руки, одной левой он мог подкову согнуть.
Был Савка зол на весь белый свет. За свои злосчастия.
Промышлял он прежде ремеслишком: вил тонкую скань, нанизывая на нее мелкие бусины и стекляшки, сбывал невзыскательным деревенским молодухам.
Но был в городе мор и голод. Пришел с ладожской стороны волхв и звал зорить боярские дворы.
Гуляли пожары, на улицах оставались несхороненные тела. И никто не хотел смотреть на дешевые Савкины безделушки.
Тогда и разорился Савка в конец и продался Вяхирю в закуп. А на боярский двор только ступи — вмиг окажешься в холопах. И не выйдешь из кабалы.
Утром призвал к себе Вяхирь Савку и сказал, чтобы шел на Югру с атаманом Яшкой.
— Вперед вместе, а назад один. Уразумел?
— Уразумел, — ответил Савка, и кровь отхлынула от лица.
— Путь примечай, потом меня с войском поведешь. В атаманы выйдешь.
Нетороплив боярин Вяхирь. Хватка у него медленная и мертвая. Не бросится он в неведомую даль сломя голову. Он подождет, подготовится и нагрянет с крепкой дружиной в гости к золотому безносому богу. А пока…
Посулил боярин Савке почет и волю. И добавил, ласково улыбаясь:
— Пришли-ка на двор бабу с отроком. Пусть пока глину месят при холопской гончарне.
У Савки перехватило дыхание.
— Помилосердствуй, батюшка!
Прищуренный глаз боярина был желт и холоден.
— Пшел.
Есть ли что на свете страшнее неволи?
Десятый годочек сыну Тишате. Болезненный он, несмелый. Выпрашивает на бойне бычьи рога и режет из них что надумает. Искусно точит зверюшек тонкими ножичками. Чистенько. Днями вырезал гребень с дерущимися конями каждый волосок проточил на гривах.
Не потрогал Савка радости. Так хоть Тишате ее узнать бы.
Рви себе лицо, бейся о землю, кричи — ничто не поможет. Будут Тишата с матерью месить едучую глину босыми ногами на морозе, подливая в нее горячую воду. Сперва потрескается кожа на икрах, а потом засверлит кости нестерпимой болью.
Будь проклята кабала! Ногти в кровь издерет Савка, а выкарабкается. Должен вернуться он с ношей мехов и серебра. Поставит свои лабазы в меховом ряду, заведет торги, и будут перед ним черные люди шапки ломать, как ломают нынче перед Яковом.
К горлу подступила дурнота и мешала дышать. Будто ворочался в груди темный лохматый зверь.
Говорят, очищается человек, изведав несчастия в полную меру. Станет крепок и светел сердцем. Так ли? А если беда ему не по силам? Согнет она и сломит. Душу наполнит желчью, а взгляд — отчаянием, как у затравленной собачонки.
Медведь тянул Якову лапу и звенел бубенцами, вымаливая сладостей, как последний попрошайка.
— Испробуй, — кивнул Савке Яков. — Повалишь зверя наземь — даю две куны серебром. Он одолеет — не взыщи: потешная порка.
— Ладно.
Бросил Савка наземь шапчонку, обошел зверя. Тот косил глазом и переступал за ним по кругу.
Савка нырнул ему под правую лапу и оказался сзади. И повис на ушах у зверя, упершись коленом в горбатую спину. Мишка взревел, запрокинул голову.
У Савки на шее надулись жилы. Всей силой рванул зверя на себя, мишка оступился, шмякнулся и перекатился через голову.
Толпа ревела. Взбешенный медведь наступал на Савку во весь свой рост с налитыми кровью глазами. Савка поднырнул ему к животу и вцепился в красную медвежью рубаху, провонявшую прелой шерстью. Медведь пытался схватить его короткими лапами и больно бил по плечам.
— Моя взяла, — хрипел Савка. — Моя взяла.
— Его победа! — кричали в толпе. — Плати куны!
Яков отогнал зверя и взял его за цепь. Бросил, не глядя, Савке серебро.
— Не надо, — сказал Савка. — Возьми в свою дружину, пригожусь.
Он стоял, прижав к груди шапку. Глаза были скрыты тенью.
