В первом отряде были собраны воспитанники старшего возраста: от одиннадцати до пятнадцати лет. Дело в том, что этот детский дом был не очень большим и состоял из шести отрядов, по числу спальных помещений. Из которых четыре занимали девочки, распределённые по возрастным категориям, а две оставшихся палаты занимали мальчики. В одной, малышовой, были собраны дети с шести до десяти лет, остальные распределялись в первый отряд.
По существующим правилам детских домов, дети проживали в них до исполнения пятнадцати лет, после чего их трудоустраивали и выделяли место в рабочем общежитии.
Первый отряд слыл самым неблагополучным: именно из него в колонию уже попали трое воспитанников. Двое сели за грабежи и драки, а один, великовозрастный парень, по прозвищу Жека-Ухарь, сел за изнасилование воспитательницы. К тому времени ему исполнилось семнадцать лет, но он был оставлен в детском доме не из жалости, а потому, что никто не хотел брать на работу такого разгильдяя. А нет работы, никто не даст места в общежитии, вот его и держали в детском доме, пока он не был отправлен в детскую колонию за изнасилование. Он получил четыре года, и до совершеннолетия его оставили на малолетке, но через год перевели во взрослую колонию.
Дерзкое поведение Жеки-Ухаря и постоянные нарушения правил внутреннего распорядка колонии не давали даже мечтать об условно досрочном освобождении.
Наверняка, именно этот Жека-Ухарь, связавшийся с плохими ребятами с улицы, из которых едва ли не каждый побывал в местах не столь отдалённых, и насадил криминальные порядки в первом отряде.
Серафим прибыл в детский дом через полгода после того, как Жеку-Ухаря осудили. Серафим вошёл в палату первого отряда с небольшим чемоданчиком, в котором лежали несколько пар носков, две рубашки, ещё не затасканный костюмчик, да фотография, на которой Серафим был запечатлён вместе с матерью ещё в Сухуми под развесистой пальмой.
По обе стороны спальной палаты плотными рядами стояли восемнадцать железных кроватей — по девять у каждой стены — с которых на новенького были устремлены семнадцать пар любопытных глаз.
Быстро оглядев молчаливые лица будущих соседей, Серафим успел заметить две вещи: во-первых, с самой дальней кровати, стоящей у окна, на него смотрел огненно-рыжий паренёк, выглядевший несколько старше остальных воспитанников. В отличие от других ребятишек, он смотрел на вошедшего с явной насмешкой, поигрывая перочинным ножичком: большая редкость для детей того времени.
Заметив пустующую кровать справа при входе, Серафим уже хотел направится к этой пустующей кровати, как неожиданно увидел лежащее перед ним на полу вафельное полотенце. Почему-то Серафим сразу понял, что оно положено специально для него: для половой тряпки полотенце было слишком чистым.
Как поступить? Что он должен сделать: поднять его, переступить или вытереть ноги? Он вновь оглядел любопытные взгляды, взглянул на пустую кровать и заметил, что только на её спинке отсутствует полотенце: на все остальных — висят. Не долго думая, Серафим наступил на полотенце, шаркнул по нему пару раз ботинками, затем поднял его и закинул на плечо:
— Моим будет! — с улыбкой заметил он, затем громко поздоровался: — Привет, пацаны!
Никто не ответил, но все дружно повернули головы в сторону рыжего парня, лежащего у окна. Тот был в некоторой растерянности: по всей вероятности, проверка с полотенцем прошла не совсем по плану, и он явно не знал, как реагировать.
— Ты откуда такой взялся? — выдавил он наконец, глядя исподлобья на новичка.
— И что ты хочешь узнать? — спокойно спросил Серафим.
— А все! — с вызовом бросил тот.
— Воспитанные люди отвечают, если с ними здороваются, — не повышая голоса, сделал замечание новенький.
— Вы гляньте на него, пацаны! — рыжий криво усмехнулся. — Учить нас вздумал! Воспитанные пацаны сначала имя своё называют, или кликуху, а потом уже здороваются, — возразил он: в его голосе послышалось раздражение.
— Имя моё — Серафим, фамилия — Понайотов!
— Ничего себе! — присвистнул тот и вдруг рассмеялся. — Серафим — дырявый пим! Понайотов — друг койотов! — поддел рыжий.
— Сам ты — дырявый! — вспылил новенький, но взял себя в руки, спокойно подошёл к свободной кровати, бросил чемоданчик под неё, затем аккуратно повесил полотенце на спинку.
— Что ты сказал? — взвыл лежащий у окна, затем вскочил и угрожающе двинулся по проходу.
На некоторых лицах промелькнул страх, а те, кто лежал рядом с рыжим, с интересом следили за тем, что будет дальше, и только двое из них поспешили за своим вожаком.
Остановившись перед новичком, рыжий вновь проговорил, угрожающе поигрывая ножичком:
— Что ты сказал?
— Ты что, глухой или прикидываешься? — Серафим встал и в упор взглянул на рыжего вожака.
Почему-то Серафим нисколько не испугался ножичка в руках рыжего: в Сухуми ему приходилось общаться с разными пацанами. А сколько приходилось драться! С теми же татарами с соседней улицы. Настоящие кулачные бои были! Да и в Омске он несколько месяцев ходил в детскую секцию самбо при УВД, куда его пристроил проводник служебно-разыскной овчарки, у которой была громкая кличка — Бахтияр.
Степан, так звали проводника, устроил Серафима в эту секцию к своему брату в знак благодарности за то, что его мать Галина Ивановна, залечила раны Бахтияра, которые тот получил после выстрелов преступника во время задержания.
Брат Степана согласился принять паренька в порядке исключения: по возрасту ему была рано заниматься такой борьбой. Всё было хорошо до тех пор, пока о пацане не прознало начальство, которое тут же приказало отчислить его из секции занимающихся самбо до того, как ему исполнится тринадцать лет.
Сейчас перед ним стояли трое ребят, каждый из которых едва ли не на голову оказался выше него. Однако в глазах новичка было столько уверенности и спокойствия, что это любого могло сбить с толку.
Чтобы хоть как-то поддержать свой авторитет среди своих сверстников, рыжий вдруг истерично закричал:
— Кто глухой? Я глухой? Сопля несчастная! Да я те…бя по… по стенке раз…ма…жу! — он вытаращил глаза, начал ими вращать и размахивать руками, брызгать слюной, дёргать головой и при этом во всю заикаться.
Нужно заметить, что рыжий, когда хотел добиться своего или напутать кого-то, не впервые прибегал к этому приёму, изображая больного эпилепсией. В такие моменты даже взрослые тушевались и тут же начинали его успокаивать, а сверстники конечно же пугались. Вот и сейчас, почти все ребятишки испуганно попятились от него в разные стороны.
Но на новенького эта вспышка подействовала совсем по-другому: немного понаблюдав за ним, Серафим неожиданно громко рассмеялся:
— Ха-ха-ха! — он даже картинно схватился за живот. — Ой, пацаны, держите меня! Ой, умру от смеха! Ой, мамочка моя родная!
Этот смех как бы мгновенно отрезвил рыжего: он моментально прекратил своё кривляние и молча уставился на новичка.
— Ой, не могу! Ой, артист! — продолжал причитать Серафим, затем упал на кровать и начал кататься по ней, картинно дрыгая ногами.
— Чего это с тобой? — каким-то жалобным голосом произнёс рыжий, не понимая, что происходит…
Откуда рыжему было знать, что когда-то, когда Серафиму едва исполнилось три годика, ему понравился какой-то медицинский инструмент, который он принялся просить у матери, чтобы поиграть «в доктора». А инструмент был хрупким, острым и им можно было легко пораниться и мать, естественно, решительно отказала, но он продолжал настаивать и канючить.
— Нет! Я сказала нет, значит, нет! — повторила мать и убрала вожделенный инструмент на самую верхнюю полку высоченного буфета.
Вот тогда-то Серафим упал на пол и начал истошно реветь во весь голос, дрыгая ногами и руками.
