Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

— Да.

— И волосы причесал?

— Да, причесывался.

— Пойдет, значит, еще как пойдет.

И действительно — минут через десять Бибо гнал жи­вотных по темному проулку. Одной рукой тянул веревку, а другой, низко опустив лучину, освещал Гвегве дорогу.

— Смотри хорошенько огляди ее, гляденье денег не стоит. Неприметно, исподтишка, да оглядывай... На вот, опояшься, не простой пояс, серебряный. Как следует огляди ее сам, я тоже могу ошибаться, все мы люди, а ты не обманись, помни — девка вся должна быть при­гожей. Понял?

— Ясное дело, понял, зря, что ли, слушаю...

ПРЕДВОДИТЕЛЬ

— Часами смотрел он на небо, запрокинет голову и уставится. Да, чудной был у нас Предводитель. Даже в ненастье, когда воины укрывались под деревьями, а из­бранные нежились, разлегшись в своих пестрых шатрах, Предводитель выбирался на простор и смотрел в небо, а на его лицо с блаженно приспущенными веками лил дождь. Завороженно следил он за грузными темными ту­чами — наблюдал, как расползались они, беззвучно завы­вая, по мрачному небу. Очень странный был человек, так же любовался он в ясный день белым летучим облачком. И ночи простаивал на скале, во мраке, горделиво скре­стив руки, а тяжелый плащ волной ниспадал к его ногам. Стоял и думал... чудной был у нас Предводитель, но подобного ему, о, подобного ему воина я больше не встречал и не встречу. Видел бы, Доменико, как он пу­ скал стрелу, как заносил меч. Любил брать крепости. Зорко наблюдал, как метали мы камни, как крушили мощные стены, и терпеливо ждал, хоть и дрожал от не­терпения, и упивался ржаньем вздыбленных коней, взби­той копытами пылью, барабанным боем и звуками трубы, а мы осыпали крепость горящими стрелами; они же, они, осажденные, обреченные, с пронзительными криками лили на нас кипяток, но мы прикрывались боль­шими кожаными щитами и с воплями бросались на при­ступ. Мы приучены были нападать, на славу обучены, натасканы, и все равно то один из нас, то другой засты­вал вдруг и, вытянувшись, плашмя падал на землю, от­кинув голову вбок, словно избегая смотреть туда, откуда принеслась безжалостно росшая теперь из его груди стрела. Но Предводителя не доставали ни стрела, ни копье, а меч и подавно — разве подпустил бы он кого к себе! Видел бы, Доменико, как срывался он с места и несся к крепостной стене, как взбирался по лестнице, прикрываясь щитом и смущенно улыбаясь, — стыдился щита исполин. Он ловко поднимался по лестнице, а по щиту угрожающе молотили камни — нет, не обойтись было без щита. На зубчатой стене он выпрямлялся у всех на виду и только тогда соскакивал вниз. Мы взбе­гали следом за ним, а до слуха уже доносился свист рас­секаемого мечом воздуха, лязг, звон, и мы бешено обру­шивались на защитников крепости, окружавших нашего Предводителя, а скоро и спрыгивать не приходилось — со стены прямо по грудам тел ступали. Когда бой кон­чался, Предводитель брал стрелу и, натянув тетиву, в не­ стерпимой тревожной тишине всматривался в закоул­ки — всегда находился в засаде какой-нибудь защитник крепости, ожесточенный гибелью родных. Зорок был Предводитель, всегда замечал нацеленное в него копье, и, наверное, догадываешься, Доменико, что за этим сле­довало — стрела его тут же протыкала врагу глотку. Именно этого он жаждал — ждать и дождаться скрытой в тишине опасности, по-моему, ради этого брал непри­ступные крепости, ради этого взбегал по шатким лестни­цам. Эх, странный он был, Предводитель... Но вообще-то не убивал невинного, даровал жизнь сдавшимся в плен и победно обходил крепость — великодушный, благородный, милосердный; а если и дождь вдруг на­чинался, ничего ему больше не надо было. Какие толь­ко укрепления он ни брал, где я только ни бывал с ним, весь мир обошел — он, Предводитель, неустрашимый, непобедимый, верхом на коне, а мы, пешие, следовали за ним нестройным шагом. Шли за ним летом и зимой. Ку­да не заносило нас! В краю лютых морозов мы брели среди окоченевших деревьев, закутав головы и лица, а вокруг камнями падали в снег замерзшие птицы. В не­скончаемые ночи мы топтались у костра, но если пламя даже опаляло брови, спина леденела, а когда огню под­ставляли спину, мороз колюче впивался в лицо, и мы всю ночь приминали снег у костра, трясясь от холода, и тихо, несмело ворчали, кляня судьбу, а Предводитель, вобрав голову в плечи — не потому, что мерз, а чтобы не заметили его, — уходил подальше от костра, через обо­бранный лес к открытому месту и смотрел. Благоговей­но смотрел. На что? На блеклую луну в облачной дым­ке, в светлом венце, на снег, темный в смутной глубине и лиловый под ногами, а если еще и снег шел и в неяс­ном сиянии мерцали, кружась, снежинки, так ничего ему больше не надо было. Мы же кляли судьбу и мечтали о солнце, о любом — слепящем, добела раскаленном, багровом, каким оно опускается в море, и просто жел­том, обычном, — да, мечтали о солнце и навидались его, натерпелись. Ты знаешь, как трескается земля, Домени­ко? Видел ее, иссохшую, изрезанную трещинами, ис­кромсанную, жаждущую? Да разве это жара у вас тут, Доменико, ты бы там побывал — от тени к тени еле во­лочились, изморенные, изнуренные, задыхаясь. Пока в реке была вода, мы еще терпели кое-как, день и ночь из воды не вылезали, с головой окунались в благодат­ную прохладу, плескались, а Предводитель смотрел на нас и улыбался. Потом река иссякла, пересохла, и мы ва­ лялись в тени, изнемогая, с трудом переползая в усколь­завшую тень, губы потрескались, язык распух, не воро­чался, а над нами в бездонном, немилосердно режущем глаз свете так резко обозначался каждый лист... Листья дрожали в накаленном воздухе, а нам ветерок мерещил­ся... Предводитель тревожно молчал, прислонясь к мра­морной стене. На дне пересохшего русла, где не текла больше живительная влага, покорно, тоскливо лежала скотина, над нами кружили стервятники, налетали на еще живых, запускали острый клюв в теплую кровь и злобно озирались, вскидывая голову. А жара все уси­ливалась, и не знаю, откуда только взялись днем, — сле­пяще ярким днем небо застлали летучие мыши, трепы­хались в мареве, омерзительно пищали, множились змеи. Спасенья не стало... Одна подползла ко мне, качая голо­вой, шипя, потянулась к лицу, как вдруг откинулась и за­стыла. Я всмотрелся — ее плоскую голову пригвоздила к земле стрела. С трудом приподняв глаза, я увидел у мраморной стены Предводителя, он улыбался мне, опустив лук. Не знаю, как долго тянулись наши муки, время от времени то один, то другой вставал, собрав по­ следние силы, и плелся куда-то, бормоча: «Вода, во­да...» — и снова валился на землю. И мне померещилась однажды лужа, к счастью — рядом, прямо у рта. Я при­пал к ней пересохшими губами, а в рот набился песок. Знал бы ты, как ясно видел я воду...

В конце концов настал день, Доменико, когда мы лежали, утолив жажду, счастливо раскинув руки и под­ставив лица дождю. Переполнилась, захлебываясь водой, широкая река, прохладная; мы кидались в нее не раз­деваясь, ныряли в горбатые волны и пили, неутолимо пили воду и стонали от блаженства, барахтались, пле­скались, смеялись и кричали, а Предводитель стоял на бугорке, запрокинув голову, насквозь мокрый, и на его счастливое лицо лил дождь. Потом мы безмятежно валялись на берегу, шумели, веселились — все веселило нас и смешило, мы хохотали от счастья, — и тут кто-то воскликнул: «Эх, как было бы здорово, не будь смер­ти!» — «Не будь смерти... Знаете, что было бы, не будь смерти?..» — услышали мы в темноте. Предводи­тель стоял перед нами, и мы повскакивали было, но он остановил нас движением руки. Откуда нам было знать — мы только и делали, что брали крепости, — и притихли, а он, помолчав, заговорил, но не к нам обращал слова, и очень странные: «Не будь смер­ти, не было бы на свете храброго и трусливого, богатого и нищего, и даже добра и зла не ведали б люди, не будь смерти. Не пришлось бы воевать, пахать и сеять, сни­мать урожай. Никто бы никого не боялся, не стало бы добрых и злых, счастливых и несчастных, ничем бы мы не были, никакими бы не были, не отличить бы нас друг от друга, не будь смерти... Вся наша бесконечная жизнь ничего бы не стоила, была бы ничем, а раз есть смерть, то и жизнь — это жизнь! Без смерти, поверьте, даже дождь, даже сам воздух ничего бы не значил, ничего...» Так сказал и умолк. Возбужденный, он машинально перевел взгляд на нас и испуганно вздрогнул. Предводи­тель вздрогнул! Всяким доводилось его видеть — гневным и печальным, подавленным, ликующим, озабо­ченным, — но испуганным, растерянным никогда. Он был жалким, будто угас. Полуприкрыв глаза, безмолвно мо­лил: «Забудьте, ничего, ничего я вам не говорил; нет, не следовало говорить этого...» — и отвернулся, отошел в сторону. Он и вправду думал так, — я охранял его ша­тер ночью и раза два слышал, как он восклицал: «Нет, не следовало говорить!» И стражи никогда рань­ше не ставил у шатра, а в ту ночь целый отряд охранял его, до утра простояли мы с полыхавшими факелами. Был уже полдень, когда