Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

Не вдруг погрузился Краса-город в непроглядный ту­ман, перед этим его долго заволакивала сырая белесая пелена, уныло, нудно, нескончаемо моросило, по небу расползались клочья сумрачных туч, дороги размякли, а колеса ландо полосовали их глубокими колеями. На­мокшие панели сначала глянцевито темнели, но липшая к башмакам слякоть скоро и по ним размазалась, все от­сырело. Тетушка Ариадна, укутавшись потеплее, отсижи­валась дома; продрогшие прохожие шли молча, с уси­лием выдирая ноги из липучей слякоти. Город вымок, вымер, затих, даже возницы не покрикивали на лошадей, ветки на взмокших деревьях взбухли, чаще горланили за­скучавшие петухи. «В такую погоду гульнуть хорошо. Кутнем, а? — вдохновенно сказал Тулио. — Пошли, чего думать, Доменико приглашает». И компания двинулась на окраину, к заведению Артуро. Доменико был в высо­ких сапогах — на пядь выше колен, тонкий стан его пере­хватывал широкий пояс с серебряной пряжкой, широко­полая шляпа надвинута на глаза, на плечи накинут плащ из тяжелого синего бархата, а в кармане лежало два­дцать пять драхм...

«Эй, Артуро, неси, что есть достойного нас, и пожи­вей», — распорядился Тулио, изысканным жестом швыряя свой зеленый бархатный плащ на стул. Артуро пинками поднял на ноги двух работников, прикорнувших в углу, и все трое захлопотали... свернули головы цыплятам, при­резали визжащего поросенка, в самое сердце вогнали нож привязанной к дереву овце; слякотный двор запе­стрел накрапами крови, мутно заалели, запереливались лужицы. Артуро с веранды следил за работниками, да­вал указание за указанием, перебрасываясь льстивыми словами с гостями-гуляками, полукружьем рассевшимися у камина.

Посреди комнаты накрывался стол... А пока что Ар­туро принес два кувшина с разными винами — распробо­вать. Тулио по очереди отпивал из обоих кувшинов — за­драв голову, закрыв глаза, старательно, серьезно оцени­вая вкус вина. Наконец сделал свой выбор, и все уселись за стол. Антонио переломил еще горячий хлеб и протя­нул дымящийся кусок своему несравненному зятю Винсенте. Тулио наполнил чаши: «Выпьем из них раз-дру­гой, а потом из стаканчиков давайте, чтоб долго пить, долго». Тулио предложил тост за дождь, за «кутежную погоду». Антонио оторвал от румяно зажаренной ку­рицы ножку и заботливо подал Винсенте. Тут и Эдмондо заявился, учуяв попойку. Тулио захохотал и хлопнул Ци­лио по колену: «Радуйся, приятель твой пришел!» Все смеялись, шутили; если шутка не удавалась — хоть де­ланно, но смеялись; потом к ним присоединился Дино, тот самый, уложивший Джузеппе во время выступления Александро; он сказал, что еще раз проучил Джузеппе. «Да как ты его одолеваешь, такого здоровенного?!» — восхитился Тулио. Дино только плечами повел — малень­кий был он, щупленький, но верткий, юркий. «Крепко вздул?» — поинтересовался Винсенте, невольно потирая щеку. «Будь здоров, запомнит...» — усмехнулся Дино. Выпили за мужество. Антонио захмелел раньше всех; выпучив глаза и сопя, он уронил голову на стол. Веселье было в разгаре. Винсенте дробно забарабанил по столу, и Тулио вскочил на стол, ловко сплясал, под конец не удержался и грянулся прямо на храпевшего Антонио; тот, успев отоспаться и протрезвиться, выпил чашу вина и сказал, довольный: «Милые вы мои, всех вас люблю, славные парни собрались мы тут, ни один болван, ни один олух не затесался — легко ли выносить типа вроде Джузеппе или Кумео...» Ему ответили дружным хохо­том. Антонио растерянно заморгал и стал таким жал­ким, что Эдмондо воспользовался ситуацией и прилепил свой клейкий взгляд прямо к его переносице — туда, где сходились косматые брови Антонио: «Давай дружить, хочешь?..» И новый взрыв хохота. «Ой, держите меня, не вынесу, уморили!» — захлебываясь смехом, кричал Ту­лио.

И Доменико первый раз улыбнулся. Поднялся из-за стола, прошелся — размять ноги. Приятно было от вина. Приятно было сознавать, что беспечный весельчак, обнажавший в улыбке красивые зубы, его друг, приятель... А красавец Тулио восклицал: «До утра кутим, до утра пьем!.. Давайте споем еще разок...»

И пили, пили без меры и устали... У Цилио разлохма­тились старательно напомаженные волосы, у Винсенте до пупка расстегнулась рубашка, и такие изрыгал он сло­ва! Антонио несколько раз отсыпался, роняя голову на стол; и у Доменико заплетались ноги и валилась с плеч набрякшая голова...

Подступало утро... В горле пересохло, с огромным усилием разлепил веки, и, будь в состоянии, подивился бы — вокруг все завывало: кувшины, чаши, опрокинутые стулья... У камина стоял Тулио со стаканом, пил... Анто­нио держался молодцом, Цилио старательно счищал с рубашки пятнышко. Винсенте сопел на полу, подстелив плащ Антонио и укрывшись своим, он и во сне вел себя непристойно — такое было выражение лица, такое... Эд­мондо оцепенел на стуле, прилипнув взглядом к Цилио, а Кумео — невесть когда и откуда вылез — глодал в угол­ке куриные кости. Все вокруг завывало...

В необоримом дурмане Доменико с трудом поднялся на ноги, и сразу оглушили радостные возгласы, все потя­нулись к нему, пожимали руку. «Ну-ка, налейте ему», — распорядился Тулио, а Доменико рвался помыть руки, смыть жир, оставленный пальцами Кумео...

Потом удивленно уставились на окна — стоял туман. Такого еще не видели. Краса-город затонул в глухом хо­лодном тумане, непроглядный молочный туман погло­тил все; бесшумно, на цыпочках, выбрались на террасу и в странном смутном свете не то что друг друга — себя не различали...

Все в том же дурмане Доменико невидяще спустился по невидимым ступеням. Во дворе постоял, соображая, где могла быть калитка, и, вытянув руку, двинулся дальше. Шел Доменико, брел он по городу, чужому и чуждому, в плотном тумане, а мимо, выставив руку, проплывали виденья, неясные тени. Вдруг так сомнительно и неожиданно разнеслось вокруг: «Девятый час ужеее в городе все спокойнооо...» И, закутанный в бархатный плащ, осторожно, с какой-то опаской ста­вил он ноги, стройные, длинные, как будто литые, и казалось, был в озере белом, пробирался по зыбкому дну...

Проплывали виденья — навстречу и мимо, выставив руку... Из какого-то дома, корабля затонувшего, доноси­лось спасительное — трепыхалась и хлопала крыльями птица, душа инструмента... И брел Доменико, а куда — и не ведал. И, приметив желанную, милую тень, замер, за­стыл, а она подступала, вытянув руку, медленно, тихо и при этом легко необычно; приблизившись, стала, и стояли друг против друга, и чудилось — виделась зе­лень косо прорезанных глаз, устремленных к нежным вискам.

Тень ступила еще шаг, один-единственный, и изя­щным движением прорвала туман, опустила на плечо ему руку:

— Ты, Доменико?

— Я...

— Откуда ты?..

И зябкий, призрачный туман сразу пропитался ее низ­ким мягким голосом, она приблизила к нему лицо, и До­менико действительно различил ее глаза, лучившиеся зе­леным светом, а всмотревшись, вздрогнул — опечалена была Тереза.

— Я у Артуро... У Артуро был.

— А я вот за лекарством ходила, — тихо сказала Тере­за. — Отец болен.

Промолчал Доменико, да и что мог сказать...

— Домой иду... Не проводишь? — спросила Тереза. — Иди впереди.

— Я же не знаю дороги.

— Покажу. Иди, я за тобой.

И, повернувшись, ощутил вдруг плечом ее руку, буд­то в нежных когтях очутилось плечо, запылало, ощущая длину острых пальцев.

Выставив руку, шаг за шагом пробивался в тумане, на плече была ноша, такая... о, ноша... И правил им го­лос, низкий и нежный: «Сверни теперь вправо, прямо не­много и снова направо...»

— Вот и дошли. Ты куда теперь?.. Может, зай­дешь?

— Ждут меня там.

— Не найдешь дороги. Отвести тебя?

— Нет, что вы, не беспокойтесь.

— Хочешь, поцелую? В щеку...

— Да.

И Тереза потянулась к сомкнувшему веки, и щека ощутила ладонь, теплую, нежно-сухую; острые пальцы скользнули к виску, к волосам, а другую щеку обо­жгло — приложили клеймо, жгучее, мягкое, дивное, и, не размыкая век, бездумно повернул неожиданно голову и крепко поцеловал ладонь, а она, потрепав по щеке, едва ощутимо ударила дважды и сказала: — Ты славный. А теперь ступай.

Столько пили... Пьяному разгулу не виделось конца. Возбужденный, воскрыленный Доменико осушал стакан за стаканом; без меры, без удержу веселился Тулио: без меры пили Цилио, Винсенте, Кумео, Дино;