называли) рассказывал:
«Жил да был давно на свете один человек, забавный, как я. Все его из дома куда-то влекло. Двадцять лет скитался по морям. А звали его Одиссей».
«Царь Итаки», - добавил я.
«Да, - хитро подмигнул он и спросил уже по-гречески:
- Ты знаешь его историю?»
«Читал у Гомера».
«Это хорошо. А знаешь ли ты, что Одиссея вернуло домой из странствий? Знаешь, за чем он соскучился?»
«За женой Пенелопой», - твердо ответил я.
«Ну, нет - за свои сыром! Вкус сыра грезился ему. Сон фромаж», - последние слова старик произнес по-французски - «свой сыр».
Была у моего пана такая привычка - перескакивать с одного языка на другой, точно белка с ветки на ветку, и меня это поражало.
«Я тоже пробовал говорить по-французски», - похвастался я.
«Не надо пробовать — нужно говорить», — прошамкал он по-польски и пошел к своим травам.
А я остался с овцами. Нас было трое овчарей-людей и столько же овчарей-собак. И Бог знает, кто со своей работой справлялся лучше. Собаки были крупные, косматые, с седой мягкой шерстью, точно полонинная трава псявка. Возможно, именно потому так траву и называют - песья. А собак пан Джеордже называл человеческими именами - Ион, Василес, Петрос. Бывало, окликнешь кого-то - оглядываются и человек, и пес. Они, псы, угадывали, что от них хочешь, с полуслова, по свисту, а то и по взмаху руки. Они все понимали и все знали, разве что не говорили. Хотя человеку где-то на обособленной территории достаточно, чтобы его хоть кто-то слушал. Достаточно внимательных и полных доброты очей. Нет более близкого, более преданного нам существа, чем пес. Часто мы, люди, не заслуживаем того безмерного доверия и бескорыстной любви.
Когда я со временем бродил по Уссурийским дебрям, мой попутчик-китаец называл «людьми» тигров, изюбров, медведей, кабанов и даже букашек. Как я его понимал! А иногда и он беседовал со зверьем с закрытыми глазами. Как я ему завидовал, пока не научился этому.
С можжевеловой герлыгой - пастушьей палкой водил я отару с верха на верх, как в той чабанской песне. Мы, чабаны, окидывали взором пастбище сверху, а собаки берегли линию от чащи, чтобы дать отпор волку иль косолапому вуйку. Уберечься от него было трудно, и пока собаки для смелости собирались в свору, пока кто-то из нас набивал ружье, медведь успевал зарезать овцу. Собаки с глухим рычанием метались по кровавым следам, однако в лес потыкаться опасались. У одного был вырван глаз, у другого откушено ухо, третий прилегал на переднюю лапу. То были исправные пастушки и сторожевые псы.
В то лето научился я городить кошары-загоны, выдалбливать корыта для водопоя, доить овец и стричь ярок, излечивать маржину от коросты и парши, готовить сыр, солить брынзу, заправлять вурду - створоженное молоко, замешивать мамалыгу и варить твердый, как чабанский ремень, токан, который потом режется на столе тонкой проволокой. И главное - научился беречь живой огонь, что высекается в мае и не должен потухнуть до последнего дня летнего пребывания на полонине, иначе напасти, хвори обрушаться на стаю - чабанский стан.
Их хватало и так. Бесаги - переметные сумки с сыром, каждую неделю отправляемые в долину, намокли в пути. Будзы заплесневели - теперь ими нельзя было снабжать курорты Констанцы, охотно заказывающие отличный продукт с нашлепкой «Джеордже Вадаску».
А как-то ночью, в бурю, случилась новая беда - пропала кобылица. Хозяин аж позеленел от горести. Я пустился с собакой крутыми плаями-тропинками, гадая, что она могла податься на зов жеребца. На тучных травах перелесков под горой Поженяской волохи пасли коней. Так оно и было. По пути я подобрал путо, сбитое кобылой с ног, а дальше заприметил вытоптанный в траве след.
Какая тут открылась очам невероятная красота! В мареве сизого туманца колыхалась поднебесная колыбель. Высоченные лиственницы зелеными стрелами пронзали синий свод. Кудрявились бескрайние берега черники. И стояли торжественно скалы с острыми гребнями, как будто им кто-то приказывал стеречь это предвечное горное царство Валахии.
Пес хорошо брал след. Послышалось ржание. Наша кобыла неотлучно паслась при чужом табуне. Я подкрался с веревкой. Привязал к ее шее.
«Гов!» - раздался крик позади. На меня с барткой - топориком бежал волох в косматой гуне-накидке. Я поднял герлыгу - она предотвратила удар в лоб. Пока нападчик замахивался барткой во второй раз, я ловко огрел его герлыгой по плечу. Разъяренный чабан переменил руку и рубанул наотмашь. Моя узловатая герлыга переломилась, как лучина. Ждать было нечего, я вскочил на лошадь, ударил постолами под бока. Последнее, что я уловил краем глаза, - силуэт топорика за спиной, а еще - прыжок собаки, хватающей зубами волоха за карк-загривок. И я упал в беспамятстве.
Очнулся я на третий день. Горячий обруч сжимал голову. В ушах сухо потрескивало, перед глазами мельтешили желтые мухи. Я лежал на возу под явором, а сбоку сидел с книгой почтенный Джеордже. За стеклышками очков заискрились серые глаза. Протянул мне кружку теплой жентицы — молочной сыворотки с горькой зеленой сечкой. Щелкнул перед носом пальцами и спросил:
«Кто ты?»
«Сам не знаю».
«Это хорошо. Выходит, ты при уме. Потому что лишь глупый думает, что знает, кто он еси».
Овчары-чабаны рассказали мне, что пес выгнал кобылу на нашу сторону и подал голос. Они услышали и выбежали навстречу. Я лежал на лошади пластом с разможженным затылком. Еще хорошо, что достал по голове обушком, потому что если бы лезвием, то уж давно бы меня снесли на носилках в долину. Почтенный Джеордже тогда приказал зарезать ягненка и перевязал мне голову и плечи внутренней стороной шкурки. Положили меня под открытым небом, подальше от овечьего смрада и трезвона колокольчиков.
На травяных настойках я помалу выживал, выходил из помрачения сознания, однако не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Скорбно хмурил чело аптекарь, когда поднимал мою руку и ронял, точно трость. Однажды в знойный день вынесли меня на доске из тени и раздели донага. Подошел пан Джеордже с зеркальцем, направил солнечный лучик мне на тело. Вскоре я сцепил зубы от палящей боли. А он все водил и водил зеркальцем, находя такие места, где жгло невыносимо. Аж запах жженой кожи было слышно.
«Терпи, - шептал он. - Кто вынослив, тот спасен. А ну-ка угадай, по-каковски я это сказал».
Я не знал.
«По-цыгански, - смеялся он. - Никто столько не терпит за свою жизнь, как ціган. Мы ищем свою долю, а он улепетывает от недоли. Всю жизнь в бегах. Госпожа смерть и не знает, где его настичь. Кто в дороге, тот не умирает, парнище».
Умирать я не хотел. Сколько еще дорог пролегало передо мной. Ежедневно в полдень «прожаривали» мое тело. Солнечные иголки впивались в тело - и все же разбудили мои конечности. Сначала ноги, затем и руки. Ямог уже взять кувшин молока, ковылять с посошком. Настал день, когда почтенный Джеордже подсадил меня на спасенную мной кобылицу и мы отправились под темные обороги - навесы елей.
Если долго шлифовать осколок стекла, то получишь окуляр, сквозь который лучше увидишь мир. Так и себя надо шлифовать. Извне - водой, воздухом, солнцем и зелом, выросшим на земле. Изнутри - спокойствием, доброй волей, полезным и радостным трудом. Шлифуй себя - и будешь чистым и твердым, как стекло. И небесные лучи, преломившись сквозь тебя, осияют и нагреют других.
А колесо моего существования в Черном лесу вращалось дальше. Только с приблуды я все больше становился здесь хозяином. Я властно и упрямо продвигался вглубь, оставляя после себя Via Combusta - выжженную дорогу. Этот латинский термин вынырнул из памяти, когда я обозревал полосы гари. Выходило почти как на огороде бабы Марты - прополотые грядки леса. Менялся окружающий обозримый ландшафт, лес начал дышать полной, очищенной грудью. Выжигание сухостоя и трухляка сослужило еще одну добрую службу - уничтожила гнилую пошесть, подкармливала пеплом молодняк. На этом месте разрасталась роскошная изумрудная папороть, ягодные кусты.
Мигающие огни, пробиваясь сквозь просеки, подсвечивали вечернее время моего
