имеет значения - кому. И тогда твои каждодневные труды наполнятся новым содержанием, новой легкостью, и ты утвердишь себя на своем месте.
На землю греческого острова Крит, самого крупного из многих, я сошел в августовское надвечерье, и охристый песок обжег мне ступни. Тогда я еще не знал, что земля может быть такой палящей. А люди такими улыбчивыми.
Меня приняли, как сына. Нет, лучше, ведь сыновьям так не угождают.
Родовое имение Захариоса расположено в селении Гувес, неподалеку от главного порта Ираклион. Там Захариос занимался своими корабельными делами, а отец его Маноле был настоятелем собора Святого Тита. Тот почтенный праведник проповедовал тут со Святым Павлом, который благословил Тита заложить на острове Зевса первый христианский храм. Хозяйкой в доме была младшая сестра моего колымского побратима Платонида. Женщина с искрящимся бархатом в глазах, блестящими волосами и роскошным, точно арфа, станом. Именно такой я представлял себе Пенелопу. Платонида несколько лет тому назад потеряла в море мужа.
Море тут кормило многих. А земля, пропитанная его солью, родила оливки-маслины, виноград, смокву, сладковатые овощи и...каменья. Мулы спотыкались на них в горах, мотыги высекали искры. Сам остров был камнем, заброшенным неизвестным богом в Средиземное море. Из камня на Крите были дома, ограды, тротуары, лавочки, емкости для вина и даже женские украшения.
Еще здесь, на Крите, было много вина и мало воды. Ее подводили тоненькими медными трубочками едва ли не к каждому стебельку и деревцу. Сотни ветряных насосов гнали воду из горных озер в долину, чтобы скупо напоить опаленную до рыжего пепла землю.
По вечерам мы собирались под благоухающими олеандрами, и Платонида в круглой печи готовила для нас лакомства - печеных перепелов, морских ежей, спаржу, бобы, баклажаны, томатную поджарку. Все это щедро поливалось оливковым маслом, закусывалось сырными сухариками, запивалось легким, как полуденный бриз, вином. Наши вечеринки затягивались за полночь. Их омрачали разве что колымские песни:
Дальше Захариос петь не мог. Плотно закрывал глаза ладоням, мотал головой...
А вообще-то греки живут весело и долго, никуда не торопясь. Да и куда им торопиться: позади удивительные тысячелетия, впереди - неведомые века.
Там, как отголосок из Черного леса, встретил улиток. Тут их считают благородным блюдом. Улиток готовят, не извлекая из раковин. Заливают водой, чтобы раскрылись, промывают, очищают от пленки и погружают в кипяток на три минуты. Поджаривают лук, добавляют тертые помидоры, порезанную картошку, кабачки, чеснок, перец, соль. Когда овощи наполовину готовы, подсыпают к ним улиток и тушат десять минут на слабом огне, не помешивая.
А еще у них очень вкусный куриный бульон. Когда курица уварится, ее вынимают, а бульон солят и добавляют рис. Взбивают два яйца, выжимают при этом лимон и все выливают в суп, помешивая. На столе у греков всегда козий сыр, пучок зелени, малосольные маслины-оливки и подсушенный ржаной хлеб. Позаимствовать бы и нам их меню, ведь еще древние славяне советовали: смотри, что делает грек, и сам то делай. Где греки, там десница Бога.
Это ощущаешь здесь и в самом деле. Несколько дней меня возили по монастырям в горах Ласити. Обители эти устроены в благословенных местах и окружены большим почетом и вниманием паломников. Расчувствовавшись, я даже слезу уронил, вспомнив крестную мартирию моих лесных отцов.
Мы долго добирались до горного местечка Превели, где Захариос хотел мне показать нечто любопытное. В сумерках подъехали к каменному человеку в сутане, держащему над головой некое подобие креста. Когда же подошли вплотную, я понял, что это не крест, а ружье. Приблизился молодой священник, поздоровался. Захариос назвал себя и представил меня, своего гостя.
«Это единственный в мире монумент монаху с оружием в руках, - обьяснил мне святой отец. - Когда немцы оккупировали наш край, то превратили монастырь в тюрьму. Тогда монахи взялись за оружие. Все погибли».
«А мой друг остался жить, - радостно показал на меня Захариос. - Хотя совершил то же самое».
«Вы монах? - заинтересовался священник. - Вы тоже воевали с немцами?»
«Ни то, ни другое. То были иные изверги».
«Да, - добавил неугомонный Захариос. - И ему, моему другу, тоже подготовили «памятник», - выдолбили в скале. «Карцер» называется».
«Красиво звучит, - почтительно молвил молодой священник. - Получается, что этот монумент не единственный?»
«Нет, отче, все-таки единственный», - поправил я его.
Днем меня оставляли наедине. И я охотно ходил среди критян, людей в черных рубахах - загорелых, небритых, с длинными носами, тонкими губами и мягким взглядом. Каждого третьего мужчину зовут Маноле (Мануил - первое имя Христа). Каждая третья женщина - Мария, из любви к Богородице, защитнице всех христиан, живущих на земле.
Меня восхищало их упорное трудолюбие, помогающее им выращивать чудеса на раскаленных камнях. Геракловы труды! Меня поражала их готовность улыбнуться каждому встречному. Когда я поздоровался по- старогречески (малость знал этот язык со времен гимназии) с торговцем фруктов, он подал мне апельсин и налил вина из бурдюка. Когда я о чем-то спрашивал критянина, он отвечал и благодарил. Они за все благодарят. Сократ даже поблагодарил судей за то, что приговорили его, ни в чем не виноватого, к смерти. Возможно, в этом и состоит высшая мудрость — благодарность. За все - благодарить. А мы просим, требуем, ждем...
Там я понял, почему древние мудрецы устраивали свои академии под открытым небом. То были уроки радости созерцания. А созерцать здесь было что.
Я ступал босиком по морскому берегу, и из притупленной ребячьей памяти всплывали Гомеровы гекзаметры: «Остров Крит посреди виноцветного моря, прекрасен, обилен, отовсюду водами объят, многолюдьем богат...»
Море мерцало серебряными чешуйками, на его упругом теле серели родинки-островки. Мои следы на песчаной отмели слизывали языки моря и уносили, словно тайные послания, к Посейдону, морскому брату Зевса.
Мне показалось, что я разгадал загадку, почему эта земля так щедро рождала мыслителей для мира. Отгадка - в острой солености моря, в ясной чистоте неба, и спокойной мудрости камней. Все вместе сливалось в гармоничную мелодию, нашептывающую тебе свежие мысли. Я как бы наблюдал за всем со стороны и за собой - тоже. Будто сливался воедино со всем миром. Мы были единым духом.
Я ложился на воду, слышал шуршанье песков на дне, и сам перекатывался песчинкой во время прилива. Мое тело прогревало солнце, и сам я становился солнцем. Излучал свет и тепло. Жидкая охристая глина, из которой обжигают амфоры, изглаживала мою кожу на шелк. Свежий зеленоватый елей растекался во мне вместо крови, очищая сосуды, замедляя мысли. Я чувствовал себя птицей, щелкающей в небесной сини клювом, будто кастаньетами. Мог перелететь на крыльях куда угодно. Я был ребенком, созидающим из опаленного песка дворцы. Мог воздвигнуть все, что хотел. Я был во всем, и все было во мне...
Оливковая роща Захариоса сбегала к самому морю, и я привык тут наблюдать закат солнца. Оно, как большущий апельсин, погружалось в тихую воду. Я лежал на тростниковой ішновке и слушал убаюкивающие
