Даже овцы не хотели здесь пастись.
Дед сплел из ивы нечто похожее на шалаш обмазал её глиной и начал копать колодец . Дворовые люди смеялась, потому что из-под железного лома летели искры. А кусками глины можно было голову разбить. Но дед копал и копал. Вечером клал под голову деревянную чурку, чтобы долго не спать. Только на воскресную службу отходил от колодца.
За три недели яма стало ему по подбородок. А на двух метрах лопата уперлась в твердую глыбу. Месяц он окапывал камень, глубоко сидел тот камень, как добрый вяз. Дед разжигал в яме огонь и заливал водой раскалённый камень, пока камень не раскололся. Люди советовали: остановись, парень, копай в другом месте. Но дед заупрямился. Он обвязал камень верёвками, укрепил стены досками, сделал дубовые коромысло. Всё село ходило посмотреть, и ни один человек не брался помочь в такой глупой работе. Потому что здесь водой никогда и не пахло, здесь папоротник среди лета горел на солнце. Но дед нанял шесть быков и таки вытащил камень на поверхность. От усталости едва добрался до чулана и заснул на пороге. Уже отвык спать на постели.
Спал, как говорили, весь день и всю ночь, а когда на заре пошел к камню, то лапти намокли в траве. Яма была полна водой, и вода текла вниз, берегом. Когда глотнул воды из пригоршни, глаза закололо от студеной свежести. И будто сытым стал. Овцы ходили по мокрой воде - и шерсть искрилась на солнце, как ризы. Потянулся поток в село, возле дворов его перепрудили и женщины полоскали в нем рубашки и покрывала. А деда, ребятишки, стали чествовать, как хозяина, и в церкви дали ему лавку в центре крыла. Пройдёт время, и он построит новую церковь.
А камень тот остался лежать возле колодца. Грубый, серый, с червлеными и зелеными вкраплениями. Дождевая вода собиралась в его щербине - и птицы пили и купались. А снег на нем не держался никогда. На нагретом солнцем камне можно было увидеть ящерицу или змею - и бабы нас, детей, пугали этим камнем. Да что нам было бояться. А зря. Мой двоюродный брат залез на верхушку дерева и упал. Прямо на камень. Промучился три дня и скончался. В семье говорили, что этот камень нужно опрокинуть в овраг. Но дед не дал. Сжал зубы и не дал.
Камень лежал у дороги, ведущей в чащу. И однажды ночью послышался шум и крик. Мы выбежали во двор. А это перевернулся цыганский воз, полный краденого дерева. Наскочил в темноте колесом на камень. Дед ухватился за вилы, батька - за топор. Цыгане наскоро отрубили хомуты и скрылись с лошадьми, покинув воз.
Помню, как дед по прошествии времени гладил содранный мох на камне. Как рубец на человеческом теле гладил. С тех пор ночью он стелил себе на камне солому и сторожил дорогу в лес. Графский лесничий ему за это платил.
Как-то пришел к нему еврей, чтобы отдал ему дед камень для мельницы, но дед выгнал его со двора. Хотя тот телку давал. Жид рассердился: «Не даешь, небось держишь себе на могилу?» Как в воду глядел. Однажды летним воскресеньем дед сидел у камня, грел кости, поглядывал на село. Так его баба и застала, с открытыми глазами, но уже холодного.
А через некоторое время приехали на бричке двое господ. Говорили, что из Будапешта. Ходили вокруг камня, цокали языком, крутили глазами. Что за камень, никогда не бывает холодным. Просили отца, чтобы дал им отколоть от него кусочек. Батька рассмеялся - колите, если удастся. Долбили, мучились до вечера, но и осколочка НЕ откололи. Только мох нарушили. Так и уехали ни с чем.
Когда в Первую мировую набирали на фронт, ребята прятались в чаще. Я тоже прятался. Трех поймали. Привели к нашему камня и расстреляли. Вспороли им животы и запихнули в них ботинки. А батю моего положили на глыбу и секли проволочными палками.
Дожди смыли кровь, а люди рядом поставили крест.
Чехи камень хотели отвезти в Ужгород - на памятник. Но батька вышел с ружьём и выстрелил в небо. Помахал им рукой: 'Возьми себе, возьми себе на памятник дураку'.
Во вторую войну венгры тут поставили пулемет, и когда по ним начала стрелять артиллерия, они скрылись. Только пятна от бензина на камне остались.
Когда русские входили в село, сельская челядь вышла к камню их встречать. Отец мой тоже переоделся, икону снял со стены, серебряные часики надел. Вышли из леса солдаты, оборванные, небритые, нетрезвые. Один вдруг к батьке подошел: «Дед, твою мать, ну ка давай часики». И сорвал часы, а батя оттолкнул его. Тот упал и образ о камень разбил.
А потом здесь кино снимали. О партизанах. Снимали как из-за нашего камня бородатый мужчина бросает гранату в немецкую машину. После съемок около камня остались пустые бутылки от вина и надпись на камне «Смерть фашистам!» Я долго сдирал краску проволочной щеткой. А дети с палками бегали огородами и кричали «Ура!»
В шестидесятых крест убрали. Я бы не дал, но тогда я был на Магадане. А на камне поставили бетонного оленя и написали на камне, что здесь начинается лесничество. Поленились табличку поставить. Со временем дети обломали оленю рога, голову, а потом и самого сбросили в овраг. Краска сошла, и камень стал как был.
Но не то теперь село, что было сто лет назад. На , Копильцевом Горбе вокруг дедовой хижине, простёрлась целая улица. От его колодца трубами провели воду в школу, в детсад, в сельсовет. А камень лежит себе. Лежит, как сто лет назад. Вымытый дождями и прогретый солнцем.
Я люблю сидеть на нем, как любили дед и батька. И часто думаю: что их так привязало к этой глыбе? И что меня привязывает? И вековая пелена времени раздвигается. И приходит понимание.
Дед мог не выкопать колодец и не пустить здесь свой корень. Но он копал, и камень ему не помешал. Камень открыл ему силу и терпение. Дед делал это не потому, что было легко. Он это делал, потому что было тяжело. Простой человек, одинокий, как перст, в мире, понял: пока он может терпеть, до тех пор он твердый и неподвижный, как камень. И когда пил из колодца воду, поглядывал на камень. И глаза его теплели. А руки наливались силой. Потому что в тяжелый час он сам становился тем камнем. И никакие громы и молнии судьбы не могли сдвинуть его и расколоть.
Это и батька понимал. И мне, к счастью, открылась та наука.
Полюби свою судьбу. Откройся ей и терпеливо прими её таким, какая она есть. И она примет тебя таким, каким ты есть.
Десятилетиями я живу в одном месте. Делаю одну работу. Веду беседы с одними людьми. Сажусь за тот же стол в то же время и ем почти одинаковую пищу. Ложусь в одно время в ту же постель ... Проходят годы, но ничто не меняется - ни окружающая среды, ни сам я. Ибо не меняется моя душа. И это хорошо.
Смотрю на образы деда, отца, на своих внуков и правнуков, и кажется, что я в этом мире был всегда. И буду вечно. Как этот камень. Камень терпения.
Целитель
Дед Андрей сидел на завалинке и колол орехи. Его длинные босые ноги стояли в молодой крапиве, и я восхищенно подумал: ты смотри, не жалит! Однако это была лишь скромная мелочь рядом с тем, что рассказывали о нём в деревне. Селяне уважали и любили его той любовью, граничащей со страхом и суеверием.
Мы поздоровались. Баба торжественно стала рассказывать старику о моей беде. Я смирно опустил глаза вниз, на свои ноги, густо покрытые ужасными бородавками. Они росли и множились с каждым днем, давно уже я не мог обуться.
Знахарь слушал молча, смотрел куда мимо нас равнодушными глазами. Тогда я еще не знал, что мудрость всегда немножко безразлична. Удивительно, но ни разу он не взглянул на мои ноги - предмет лечения. Только прогнусавил:
- Ты, Марфа, иди. Парень пусть останется.
Баба положила на порог бутылку молока и кусок сала, ушла.
Мы долго стояли друг против друга. Старый пристально изучал меня и, казалось, что моя маленькая
