«Что-то он не такой, как всегда, — размышлял я. — Даже заботливый. Не намерен ли подлечить меня и скорее на этап?.. Так для этого вовсе не требуется диетпитание!.. А может, все сделала Нина Устиновна?.. Она мне поверила, я знаю. Увидела во мне человека. Теперь на многих из нас начнет глядеть другими глазами… А у нее, несомненно, был разговор с Бариновым. Неужели тоже призадумался? Но ведь он — сплошное недоверие и подозрение!»
Только я закончил подбирать документы на очередной этап из больницы, как пришел мой товарищ по тюремной камере Яков Моисеевич Ром — бледный, с глубоко ввалившимися щеками. Пришел проститься. Уезжал на лагпункт для инвалидов.
— Язву-то залечил? — спросил я.
— Какой там! Иногда, знаешь, так скрутит, что думаю — конец. А резать не хотят, боятся за сердце…
Он положил на барьер книжку «Маркизетовый поход». Вздохнул.
— Вот… Спасибо тебе… Все эти месяцы она была со мной…
Скрипнула дверь. Появился начальник больницы майор Ефремов: свежее, с оттенком синевы, бритое лицо, новый китель с погонами, отливавшими золотом. Мы вытянулись по команде «смирно».
— Баринов у себя?
— Уже в морге! — ответил я.
Ефремов слегка улыбнулся.
— А вы что, на этап? — спросил он у Рома, стоявшего в выцветшей инженерской фуражке.
— Да, гражданин начальник, выписали. Привез сюда язву и увожу ее.
— Фамилия?
— Ром.
— Статья? Срок?
— Десять лет. Десятый пункт.
— Ваша профессия?
— Старый большевик.
Ефремов прикусил губу. Сказал тише:
— Я имел в виду вашу специальность…
— Инженер-геолог… Работал в Министерстве геологии… Я вижу, гражданин начальник, вас смутил мой ответ насчет профессии? Между тем это так… Должен сказать… при аресте у меня отобрали орден Ленина, но Ленина не отняли. И не отнимут.
Их взгляды встретились: Ром смотрел прямо и гордо, а майор, как мне показалось, — виновато, пристыженно.
В канцелярии было очень тихо.
— Та-ак… — протянул Ефремов. — Значит, не вылечили?.. Вот что: останетесь в больнице, будете дневалить в корпусе.
Он взял со стола список назначенных на этап, резко вычеркнул фамилию Рома, ушел.
— Это кошмар! Кошмар!
С таким возгласом, качая головой, появился в канцелярии растерянный Кагаловский.
В морге вскрывали труп старика латыша Андерсена, застреленного «при попытке к бегству». Патологоанатом Заевлошин обратился к врачам, наблюдавшим за препарированием трупа:
— Как видите, пуля пробила крупные кровеносные сосуды…
Баринов усмехнулся и громко сказал:
— Здорово подстрелил! Молодец!
Кагаловский еле сдержал себя. Сослался на головокружение и ушел из морга.
Лев Осипович измученно облокотился на барьер. В глазах — сердитый блеск:
— Радуется… Чему радуется?.. Тени Марголина, Андерсена и многих других будут преследовать его до конца жизни!..
Вечером я ходил по кабинету Баринова и обдумывал очередное заявление. Тишина и полумрак подсказывали мысли, фразы… Шестая исповедь сердца была изложена на нескольких страницах и адресована опять же Генеральному прокурору.
Немного успокоенный, я включил репродуктор. Иркутск транслировал Москву…
Начали передавать «Последние известия».
«Что бы ни было, а жизнь идет вперед!» — вспомнил я слова Конокотина.
Осторожно открыв дверь, вошел Королев — зубной техник из Риги. Принес справку к отчету.
Постоянно он сутулился, ходил какой-то сконфуженный, робкий. Лишь изредка расправлял плечи и вскидывал голову. Тогда становилось видно, что это красивый и совсем еще молодой человек. Говорили, что зубной техник был в немилости у надзора и, мол, поэтому частенько попадал на общие работы. Рассказывали, что где-то на трассе этой весной он поругался с начальником конвоя и в отчаянии кричал: «Стреляй в меня! Что не стреляешь?» На него надели наручники. Потом отправили на штрафную. Недавно санотдел Озерлага перевел Королева в центральную больницу.
— Извините великодушно, раньше не мог… Опять на общих!..
Пока я проверял справку, Королев стоял, опустив голову, и тер руки. Они были в свежих ссадинах.
— Вы бы присели.
— Ничего… — Он протяжно вздохнул. — Все жилы по кусочкам вытягивают…
— Баринову заявляли?
— Не один раз. Отмахивается… За какие провинности терзают меня?..
К окну прильнула голова человека. Спустя минуту вошел в канцелярию Ватолин — в белом халате, высокий, крутая грудь, улыбчатое молодое лицо, на месте правого глаза темный кружок на узкой ленте.
Ватолин — москвич. Был летчиком. Его самолет сбили в бою. Раненный, попал в плен. Бежал. Схватили. Больше уже не мог вырваться… А когда вернулся из плена, был обвинен в умышленном переходе на сторону врага. В больнице он — фельдшер психиатрического отделения.
— Я не помешал? — спросил Ватолин. — Одна просьба. Написал стихотворение… О своей матери… — Он сдвинул брови. — Пусть послушают на концерте и вольные и невольные. Включи, пожалуйста, в программу.
— Непременно, Володя!
Он заторопился.
— Бегу! А то психи имеют привычку по вечерам, когда ухожу, устраивать кулачные дискуссии.
— Мать… Стихи… о матери… — трудно проговорил Королев, глядя вслед Ватолину. — А я… я один!
Незадолго до этого он рассказал мне о своей семейной драме: с ним развелась жена и вышла замуж за человека, который оклеветал его.
— Все темно… — твердил Королев. — Все, все…
В сенях послышался крикливый тенорок Юрки:
— Печенки, селезенки, грыжи, раки, язвы при-и-ехали!
Войдя, Юрка произнес начальственным тоном:
— Здравствуйте, враги народа!.. А Толоконников где?
— Приболел. Ушел в барак.
— Плохо. В больнице болеть не положено!
Королев незаметно вышел.
Юрка положил пачку формуляров. Плюхнулся на табуретку. Кепка — козырьком назад.
— Кирюха! Слушай мой выпуск «Последних известий»! Выключи репродуктор!.. Со всех концов трассы наши зекспецкоры телеграфируют… Нет, серьезно. Слушай!
Он перекинул ногу за ногу, охватил колено руками.
— Знаешь, кто на кирпичном самый первый бригадир? Писатель Исбах! Знаком с ним?
— Ну как же! Нас почти в одно время везли сюда!
— Так вот, работяги на руках его носят. «Человек номер один»!.. К нему, передают, жена из Москвы приезжала. Добивалась свидания… Все зеки на заводе узнали имя этой женщины: Валентина Георгиевна.
