Голос Дудкина:
— Подымайсь к теще на блины!
Нет, все же это лагерь!.. Встал на ноги. Сырость пробралась и сквозь ватные брюки. По телу бегали мурашки… А тут еще разболелся свищ. Пройти полный курс лечения мне не удалось…
Поплелся к воротам жилой зоны, в барак.
У контрольной калитки — Гнус. Обшаривал каждого переступающего порог: не припрятал ли кто нож, гвозди?.. Прищурился на меня.
— Скидавай сетку!
Помял ее в руке.
— Распахивай!
Колкими пальцами пересчитал под бушлатом мои ребра.
— Проходи… Стоп! Спущай штаны. Спущай, говорю, и не дыхай.
Увидел марлевую наклейку.
— Чего эта?
— Повязка.
— Под ей чего? Открывай!
— Рана! Свищ! Понятно?
— Ну, ну! Нотой понижа!.. Понятливый больно… «Свищ» у него! Так засвищу…
Гнус начал отдирать марлю, а мне казалось, что он вспарывает живот… От боли и обиды я застонал.
— Чего буркалы таращишь? Шлепай к врачу! Мастырщик!..
В санчасти врач Бережницкий уложил меня на топчан и, заклеивая ранку, сокрушенно говорил:
— Когда уберут этого бандюгу? Всех замучает.
«Это все бред, бред!» — твердил я про себя.
Во дворе культорг КВЧ, длинный, сухой и тонконогий старик в шапке с меховым околышем, в забрызганных грязью башмаках с черными крагами, приколачивал к столбу доску с показателями дневной выработки бригад. На «самолете» восседали дорожники. Им полагалась дополнительная пайка хлеба. На «автомобиле» ехали лесопильщики. Тоже даешь хлеб! А на «телеге» тряслась хозбригада. На «черепаху» сегодня никого не посадили.
«Соревнование все-таки развертывается!» — подумал я.
— Пойдемте в КВЧ, — предложил культорг. — Есть разговор.
Он сунул молоток за ремень, опоясывавший стеганку. Стал раскуривать трубку. Старик любил вспоминать Петербург, где провел студенческие годы, кичился дворянским происхождением, насквозь был пропитан антисоветскими взглядами. Нечего сказать, подходящая фигура для культурно-воспитательной работы!
— Черт его знает! В лагере — и так работают! — рассуждал культорг, ступая рядом со мной по дощатому настилу. — Я, знаете ли, пришел к выводу, что все советские люди — фанатики! Да, да! В том числе и заключенные!.. Здесь не ударная стройка, здесь труд в наказание, и тем не менее…
В каморке при столовой, где помещалась КВЧ, культорг вытащил из ящика бумагу с резолюцией, начертанной красным карандашом.
— Соизволили разрешить концерт самодеятельности. Петров, как видите, благословил программу. Вы — клоун.
— Клоун?.. Позвольте, это что — приказ?
— Вы же в больнице конферировали? У нас будете клоунировать! — В его глазах засветились злые искорки. Он понизил голос. — Между нами — антр ну!.. Штрафная колонна и — самодеятельность?! Парадокс!.. Врагов Советской власти заставлять петь «Широка страна моя родная…»?! А?.. По-моему…
— Вот что! — резко перебил я. — Согласен выступать клоуном. Но только мой номер назовете: «Человек, который дает пощечины!»
— Сделайте одолжение. Текст надо заранее…
И, сразу насторожившись, спросил:
— Собственно говоря, кому вы намерены давать оплеухи?
— Первому — вам!
Я вышел из каморки, хлопнув дверью.
Утром Гриша Спиридович с разрешения начальника лагпункта усадил меня за вещевую ведомость с тысячами цифр, а сам принялся «добивать» оборотку. Он на счетах играл, иначе не скажешь! Его длинные, как у пианиста, пальцы почти не касались костяшек, а как бы шевелились над ними. Казалось, костяшки автоматически бегали по пруткам, мягко пощелкивая.
— По-моему, зеки делятся на три категории, — рассуждал Спиридович, склонившись над обороткой. — Первая: безусловные враги, их тут, как видишь, хватает. Вторая: люди «без царя в голове» и с душой на костылях. Под влиянием этих врагов, под тяжестью собственного горя они стали в лагере враждебно настроенными. Болезнь, конечно, проходящая, если ее не запустить… А третья категория: большевики, партийные и беспартийные, которых ничто и никогда не сломит!.. Вот им-то тут труднее всего, морально труднее…
— Ну что ж, твою «номенклатуру», пожалуй, можно принять, — согласился я, потея над вещевой ведомостью. — А как бы ты подразделил лагерных начальников и подначальников?.. Я вижу тоже три группы. Первая: своего рода роботы, они действуют от нажима верхней кнопки, что прикажут, то и выполняют: служба, устав, воинский долг. Вторая: присланные на лагерную работу в наказание за аморальные проступки, ожесточившиеся властолюбцы. Они также считают, что «выполняют долг», только перед кем, какой долг? Об этом они не задумываются, тем более что их поощряют за «инициативу»… И третьи: человеки. Очутившись в этих условиях, они умеют видеть и чувствовать — где враг, а где жертва, и порой, рискуя собою, отдают нам свое сердечное тепло! Но таких, увы, мало…
Вошел в бухгалтерию, прервав наш разговор, старик культорг.
— Бонжур! — весело произнес он.
Положил передо мной пачку новых писем от Веры и заискивающе сказал:
— Разрешите подкинуть хорошего настроения?
И, попыхивая трубкой, ушел.
В одном из писем Вера впервые сообщила о судьбе Миши. «Пенкин одиннадцать месяцев нигде не работал. Сейчас заведует редакцией русской советской литературы в Гослитиздате…»
«Одиннадцать месяцев был не у дел, — задумался я. — И одиннадцать месяцев велось мое следствие… Понятно: ждали, оговорю ли?.. А ведь следователь Чумаков этого настойчиво добивался, провоцировал, сулил чуть ли не освобождение, если „изобличу“ Пенкина… С каким садистским нетерпением он выискивал очередную жертву!..»
Конечно, я ничего не знал тогда о своем друге. Знал только, что он во всем и всегда принципиален и честен до конца.
Так оно и оказалось. Трижды в партийной организации от Пенкина требовали, чтобы он «извлек уроки», «сделал выводы». И трижды он заявлял, что на протяжении четырнадцати лет дружбы и совместной творческой работы никогда и ни в чем враждебном не мог меня заподозрить, что под каждой написанной нами строкой, под каждой высказанной нами мыслью он готов и сейчас подписаться… Пенкину вынесли строгий выговор с предупреждением, с занесением в учетную карточку за «притупление бдительности и многолетнюю связь с разоблаченным врагом народа». А когда следствие по моему «делу» закончилось, Пенкина приняли на работу в Гослитиздат.
…Днем в бухгалтерию пришел, согнувшись, изжелта-зеленый Илья Осадчий.
— Комиссовка! — обеспокоенно известил он. — Врачи приехали… Загонят на Колыму!..
Я пошел узнать, кто же приехал.
На крылечке домика санчасти стояли, о чем-то разговаривая, майор Баринов и Перепелкина…
Медицинский осмотр длился полтора дня. Немощных зачисляли в инвалиды, направляли в больницу. Тех, кто попал в записную книжку Петрова, переводили независимо от состояния здоровья в первую трудовую категорию.
Появился на крылечке Баринов. Повертел головой. Прошел мимо меня в кабинет начальника
