Мюллера на Беркаерштрассе, она вошла в свой кабинет и… увидела, что Алик сидит за ее столом. Он явно ждал се. Точно так же, как совсем недавно в номере гостиницы. Она очень удивилась и спросила:
— Что случилось? Почему ты здесь? Что-нибудь с Джилл?
По выражению его лица поняла, что он приехал неслучайно. Она не могла сказать, было ли то выражение лица таким же, каким недавно в гостинице, так как тогда разговор происходил при ярком электрическом свете, а теперь в потемках — но не исключено.
Он спросил ее без всяких вступлений:
— Зачем ты это сделала, Маренн?
Она промолчала.
— Зачем ты стерла запись допроса? — повторил он. — Я подтвердил, как меня просил Отто, что ты просто не справилась с задачей. Но ты всех нас поставила в сложное положение.
— Я… — она хотела возразить, но он остановил ее:
— Погоди. Мне известно наперед все, что ты скажешь. Что после смерти Штефана, тебе безразлично, что будет с тобой дальше, что ты не боишься вернуться в лагерь. Но лагеря изменились, Маренн. Тебе было тяжело у Габеля, теперь будет во сто крат хуже. И тебе, и Джилл. Не забывайся. Не забывай, что ты пользуешься правами, которые, по сути, ты не должна иметь. Но пока оставим это. Ты думаешь, что помогла Шелленбергу, когда уничтожила запись? Ведь ты хотела помочь ему, верно? Избавиться от Корндорфа было бы благом для него и для всех нас, а ты помешала.
— Избавиться таким способом? Заставив отца клеветать на сына? — она была поражена его холодным равнодушием. — Это противно природе, ее законам, в конце концов. Противно моим убеждениям. Это преступление, Алик.
— Многое из того, что задумывается и совершается в стенах этого здания и других подобных учреждений — преступление, — Науйокс и бровью не повел. — Природа природой, но у спецслужб своя специфика работы. И ты должна понимать это. Я встал между тобой и Кальтенбруннером, потому что уважаю все то, что ты делаешь для солдат и офицеров, раненных на фронтах. Потому что благодарен за все, что ты делаешь для Ирмы. Я встану еще раз, если придется. Но имей в виду, ситуация может измениться настолько, что ты останешься один на один со своими так называемыми принципами. А заодно и с поступками. И тогда встать будет некому. И кто будет нести на себе бремя этих твоих принципов — твоя дочь?
Она не ответила ему тогда. Она вообще не ожидала, что он станет с ней так говорить. А он встал тогда, как и теперь, невозмутимо. Надел фуражку, как сейчас шляпу, и вышел, заметив только:
— Мне надо ехать по делам. А ты пока отдыхай. Твоя дочь в безопасности. Ее нашли.
Это был первый звонок к спектаклю. Теперь прозвучал второй. И, скорее всего, скоро будет третий. Ситуация действительно изменилась. И она осталась один на один со своими принципами — тащить их бремя, правда, нелегко.
9 сентября 1947 года в Дармштадте был зачитан приговор по делу бывшего штандартенфюрера СС Отто Скорцени. Американский военный суд признал Скорцени невиновным. Он был оправдан по всем пунктам. Однако, несмотря на вынесенный оправдательный приговор, советская сторона настаивала на новом процессе над бывшим обер-диверсантом Гитлера и добилась, чтобы Скорцени остался за колючей проволокой лагеря для военнопленных. Над бывшим оберштурмбаннфюрером замаячила угроза снова оказаться на скамье подсудимых. Не желая испытывать судьбу и отдавать дело Скорцени на волю случая и судеб, тем более в советских погонах, покровители из числа влиятельных офицеров американской разведки при тесном содействии бывших сотрудников СД, уже оказавшихся на свободе, организовали его побег.
Трое бывших эсэсовцев, одним из которых был бывший штандартенфюрер СС Альфред Науйокс, приехали в лагерь Дармштадт на американском военном автомобиле, с американским номерным знаком, в форме американской военной полиции. Руководитель группы Науйокс под именем капитана Майкла Джонса предъявил охране лагеря приказ, в котором содержалось распоряжение перевезти Отто Скорцени в Нюрнберг, где располагались советские следователи, для проведения совместного допроса. Скорцени вывели к воротам, посадили в машину, и… он исчез. Конечно, форма и приказ были предоставлены Науйоксу американскими разведчиками, которые сразу же после побега Скорцени переправили обоих бывших офицеров СД в США, штат Джорджия. Там Скорцени должен был демонстрировать летательные аппараты, применявшиеся им для выполнения специальных заданий, и заниматься подготовкой специальных американских частей, секретных десантных подразделений, наподобие тех, которые он создал в рейхе. Он появлялся в Мадриде и Баварии в сопровождении офицеров американской контрразведки. В Мадриде под крылом диктатора Франко он основал фирму — «Инженерное бюро Отто Скорцени». Она располагалась на улице Монтеро — совершенно открыто. Кроме того, что бюро непосредственно занималось проектированием, оно служило базой для агентуры ЦРУ на Пиренейском полуострове, а также убежищем для многих эсэсовцев, оказавшихся на нелегальном положении. Через Мадрид они бежали в Южную Америку. А агенты ЦРУ попадали в Европу.
Доллары, предоставленные Скорцени американцами, подтолкнули его создать тайную эсэсовскую организацию. Он дал ей название «Шпине», то есть «Паук». Задачи у организации были весьма разнообразные — от выплаты пенсий бывшим офицерам СС до масштабной террористической деятельности.
Составленный еще в осажденном Берлине план начинал действовать — в операции «Огненная земля» открывались новые страницы. Спустя год после освобождения Скорцени из плена вокруг него сформировался постоянно действующий круг людей. Кроме Науйокса в эту группу вошел бывший немецкий ас Рудель и бывший оберштурмбаннфюрер СС Адольф Эйхманн — правда, все под новыми именами, в основном латиноамериканскими, и с новой биографией. Все четверо открыто разъезжали по свету, на Ближний Восток, по странам Западной Европы, встречались с теми, кто прежде поддерживал фюрера, налаживали новые контакты — теперь уже в пользу США. Вся деятельность носила явную антибольшевистскую направленность, и американцы щедро финансировали ее через франкистское министерство обороны. Они готовились взять реванш. В ближайшем будущем.
Конечно, Маренн ничего этого не знала. Ей было известно, что Скорцени освободили, и после разговора с Науйоксом в Дармштадте, она даже могла представить себе, как это произошло. Однако она понимала, что заступничество Черчилля сыграло решающую роль — и в судьбе Скорцени, и в судьбе Шелленберга. Науйокс упомянул об этом. И потому она снова отправилась в Англию, чтобы поблагодарить бывшего премьер-министра.
— Вы спасли мир, Уинстон, — сказала она Черчиллю.
Красная стена рододендронов застыла за их спинами, поблескивая на солнце.
— Я всегда помню, Мари, что вы могли стать моей королевой. И всегда сожалею, что этого не случилось, — он вздохнул и поднял трость, предлагая пройти по аллее. — Могли ли мы подумать почти тридцать лет назад, когда мы сидели на скамейке в вашем саду в Версале вместе с вашим покойным отцом, Мари, а вы и принц Эдуард веселились как дети у фонтана — да что говорить, вы оба и были тогда почти детьми. Могли ли мы подумать, что жизнь со всеми нами сыграет такую штуку. Что всем нам придется стать участниками событий, которые перевернут мир, и сыграть в них не последнюю роль. К вам это тоже относится, Мари. Хотя вы и не командовали армиями, как ваш отец, и не заседали в кабинете министров, как я. Вы напоминали нам, и маршалу Фошу, и мне, да и многим другим, что, несмотря на то, что век бросает нам вызов и заставляет стать железными, мы должны сохранить в наших сердцах милосердие, ренессансное чувство, о котором теперь напоминают только картины Боттичелли в музеях.
Она благодарила Черчилля и считала, что выполнила свой долг. Ей спасли жизнь — она тоже сделала всс, что могла. Маренн не мечтала о новых встречах. Она понимала, что это невозможно. Но и жить как прежде, как она жила до того, как приехала в Германию, даже так, как жила в Германии во время войны, не получалось. Что-то надломилось внутри нее, и она понимала, безвозвратно. Из Дармштадта она приехала раздавленная. Конечно, за долгую жизнь, полную непредсказуемых, драматических поворотов, она поняла и смирилась с мыслью, что жизнь — это бесконечное избавление от иллюзий, череда разочарований. Весьма горьких. Но разговор с Науйоксом в Дармштадте окончательно поставил все точки на «i». Она не могла смириться с тем, что, хотя бы намеками, ее могут обвинить в преступлениях, которые она не совершала,
