воинам. По мусульманским канонам, ассасины принадлежат к шиитам, хотя и проповедуют свое особое колдовское учение, прозванное исмаэлитским. Среди них встречались и чрезвычайно образованные, просвещенные люди. Короли Иерусалима Балдуин Второй и Генрих Шампанский нередко посещали замок Аламут. Тогда Старцы Горы стремились вступить в союз с христианами и развлекали своих гостей, приказывая своим гвардейцам совершить самоубийство на их глазах. Но когда коварные имамы вновь обращались к союзу со своими единоверцами, от кинжалов их шахидов лишались жизни Раймунд Второй, король Триполи, заколотый у ворот собственного дома, мужественный защитник Тира Конрад де Монферрат, князь Антиохии и многие другие. С середины тринадцатого века ассасины почти исчезли с территории Сирии. Монголы захватили Аламут и выгнали имамов в Персию, а затем и в Индию. Великие Магистры храмовников всегда чурались особой приязни со стороны мусульман, а тем более от столь опасной и коварной касты, как ассасины. Они не доверяли их неверной дружбе. За исключением разве что Эда де Сент-Амана и нашего друга Ридфора, который, став Великим Магистром ордена, до самой Тивериадской катастрофы, да и после отречения своего — тем более, плел совместно с ассасинами серьезные тайные интриги. Вот и теперь он притащил их из Индии за собой.
— Чего же нам ждать от них? — спросил весьма озадаченный Гарсиа.
— Всего, что угодно. С них станется, — ответила ему Джованна. — Но более всего нам необходимо теперь беречь пкфона. Они все знают о нем. Безусловно, они станут следить за нами, если уже не следят, и, конечно, попытаются похитить его также как и гелиотроп, чтобы лишить нас силы.
— Как вы считаете, госпожа, — осторожно поинтересовался де Армес, — мы намного опередили принца де Ухтом?
— Думаю, что нет. По счастью. Так как теперь для нас с тобой, как это ни смешно, чем скорее приедет Никита со своими людьми — тем лучше.
— Ибрагим! Ибрагимка! Погодь, ты никак помирать, что ли, собрался?! — Никита отчаянно тряс за плечи своего друга, посеревшего и корчившегося в муках на широкой лавке у тусклого затянутого промасленной холстиной оконца в покосившейся от времени крестьяской курной избе где-то на полпути между Москвой и Белозерском. Едва отряд под предводительством князя Ухтомского и Ибрагим-бея подъехал к этой деревушке, не имеющей даже и названия, татарский принц, до того чувствовавший себя великолепно и полный решимости отомстить за гибель отца, вдруг ощутил приступ необъяснимой слабости, тошноты, и не успел Никита послать Фрола к хозяевам самой крайней от проезжего шляха избушки спросить, нельзя ли остановиться ненадолго, как Ибрагим-бей, потеряв сознание, рухнул наземь с коня, а вслед за ним завертелся, закружился в диком припадке бешенства его любимец-аргамак.
Татары перенесли своего князя в избу, где хозяева, пожилые уже крестьяне, предоставили для больного лучшую лавку поближе к окну. Старуха предложила покормить государя пропаренной овсяной кашей — может, подустал с дороги-то, авось, полегчает. Но не тут-то было. Все, что принимал Ибрагим в рот, тут же и выходило из него обратно в мучительных приступах рвоты с кровью. Испарина покрывала его широкоскулое лицо крупными желтоватыми каплями, то и дело стекавшими вниз по щекам. Озноб охватывал все тело, переходя в судороги. На растерянные вопросы Никиты, что болит-то, Ибрагим жаловался то на страшную ломоту в спине и ногах, то на свинцовую тяжесть в голове и желудке.
— Ты уйди, уйди подальше, Никитка, — просил он едва слышным от слабости голосом Ухтомского князя, — ведь заразишься от меня, кто тогда Гришке-то поможет? — Темно-коричневые глаза его опухли, глазные яблоки налились кровью. — Вот, видать, судьба мне, Никита Романович, за отцом последовать, — сокрушался Ибрагим. — Об одном жалею — не удастся супостатов-то порубить, не выйдет…
— Да погоди, погоди ты, Ибрагимка, придумаем что… — Никита метался по комнате вокруг ложа друга, как загнанный зверь, лихорадочно раздумывая, что предпринять в этом медвежьем углу.
В какую сторону ни пошли за доктором, что в Москву, чта в Белозерск, гляди — только деньков через десяток воротятся, не раньше.
Какой же больной дождется? Монах Арсений усиленно читал молитвы над головой Юсупова, но помогало мало. Под окном, у которого лежал больной князь, раздалось слабое призывное ржание. Всеми забытый и брошенный на дороге аргамак сам как смог приполз к дому, чтобы быть ближе к хозяину, и обессиленный повалился на бок. На крепких ровных зубах его, оскаленных в страдальческой гримасе, проступила кровавая пена. Татары, опомнившись, сняли с него сбрую с украшениями, но что делать дальше — не знали. Услышав призыв боевого товарища, Ибрагим собрал силы и попробовал подняться со скамьи. Никита поспешил поддержать его. Но Юсупов гордо отверг его помощь.
— Что ты меня, как девицу, хватаешь? — спросил он недовольно. — Что ж я, сам не дойду? — Хватаясь рукам за бревенчатые стены, он кое-как выбрался на крыльцо. — Хоть на солнышко красное еще разок взглянуть, — улыбнулся грустно. Всем телом навалясь на хлипкие низкие поручни лестницы, спустился, почти съехал, вниз и тяжело сел на траву рядом с неподвижно лежащим на боку аргамаком. С горькой жалостью обнял он руками голову коня, ласково перебирая руками пышную его челку на лбу. Конь очнулся от оцепенения и благодарно замотал ушами, тихо заурчав, будто кошка.
— Вот как все повернулось-то, дружок, — приговаривал, обращаясь к коню, Юсупов. — Вместе росли мы с тобой, вместе служили царю-батюшке, вместе отца схоронили, вместе, видать, и сами жизнь кончим. Ты, Никита, — он с трудом повернул голову к князю Ухтомскому, — со мной здесь не сиди. Брось. Бери моих людей. Скачи во весь опор Григорию на выручку. Ну, а мы, — он легко похлопал рукой по шее лошади, — что нам? Смерть свою встретим — не испугаемся, чай, не робкого десятка уродились. Жаль, пожили мало, дружок, верно? Где ты, Никита? Что-то темно в глазах стало, не вижу я тебя. Ты поближе-то подойди…
— Здесь я, здесь, Ибрагимка, — Никита присел на корточки рядом с Юсуповым. Обнял его голову, прижал к груди своей, едва сдерживая слезы. — Никуда я не поеду, — прошептал он, — не брошу я тебя ни за что.
— А Гришку бросишь? — спросил Юсупов.
— Ох, попортили, попортили, сударика, — запричитала на крыльце от жалости старуха-хозяйка.
И тут Никиту осенило. Оставив Юсупова, он подошел к снятой с аргамака богато украшенной сбруе, брошенной посреди двора. Наклонился, перебрал ее и… вытащил запрятанный внутри белый холщовый мешок, от прикосновения к которому у него тут же зачесались пальцы.
— А ну, поди сюда, — позвал он к себе старуху. — Скажи-ка мне, есть в Ваших местах какой добытчик, ведовством али колдовством искусный? — спросил ее строго.
Старуха в ужасе замахала на него руками:
— 'Что ты, государь, батюшка священник наш местный уж так запужал нас всех, что и думать-то не смеем!
— А все же? — допытывался Никита. — Никому не скажу, клянусь.
Старуха опасливо оглянулась по сторонам и, привстав на цыпочки, шепотом сообщила:
— Мельник наш, мастеровой по этой части. О-о-ой, каков!
— А где живет этот мельник? — быстро спросил Никита.
— А где ж ему жить? Там, где мельница его, на речке, значит. Внучок мой знает, показать может.
— Так зови его, мамаша, поскорей.
Старуха побежала на сеновал и вскорости привела Никите белобрысого босоного мальчонку лет тринадцати. Увидев столько вооруженных людей вокруг, пацан боязливо озирался по сторонам. Особенно пугали его своей непривычной внешностью татары.
— Знаешь, где мельник живет? — спросил, присев перед ним, Никита.
— Ага, — мальчишка слабо кивнул.
— Покажешь?
— Ага.
— Тогда полезай ко мне в седло. — Никита бегом бросился к своему Перуну и вскочил в седло. Затем подъехав, наклонился из седла и одной рукой подхватил пацана наверх. — Фрол, со мной поедешь! Вы же, — приказал он Растопченко с Лехой, — здесь оставайтесь и от Ибрагим-бея ни на шаг не отходите. Головой мне отвечаете за него! А это, — он указал на брошенный рядом со сбруей аргамака холщовый мешок, — пусть пока здесь лежит. И никто пусть не смеет прикасаться, покуда я не ворочусь! Сейчас, Ибрагим, сейчас я ворочусь! И все поправится, вот увидишь! — прокричал он Юсупову, пришпоривая коня. — Правда? — погладил по голове немного похрабревшего мальчонку. — Тебя как звать-то? Филя?
