— Ага… Так что, ты выздоровела… чем ты там болела?
— Просто переутомилась. — Она склонила голову набок. — Расскажи мне об аварии!
— Я надрался и сверзился с обрыва.
— Из огня да в полымя…
Я кивнул на статуэтку у кровати.
— Мне понравилась горгулья.
— Это не горгулья. Это гротеск — или химера.
— Хрен редьки не слаще.
— Редьку я не ем, — отозвалась Марианн Энгел. — Но это именно химера. Горгульи — на водостоках.
— Все их называют горгульями.
— Все ошибаются. — Марианн Энгел вытянула из пачки сигарету и, так и не закурив, стала катать между большим и указательным пальцами. — Горгульи отводят воду от стен соборов, чтобы основания не размыло. В Германии их называют «Wasserspeie». Это ты помнишь?
— Что помню?
— Водоплюи. Это буквальный перевод.
— Откуда ты столько знаешь?
— Про химер или языки?
— И то и другое.
— Химер я делаю, — объяснила Марианн Энгел. — А языки — это хобби.
— В каком смысле «делаешь»?
— Я резчица. — Она кивнула на мелкотравчатое чудовище у меня в руке. — Эту я сама сделала.
— Она моему психиатру понравилась.
— Которому из психов?
— Доктору Гнатюку.
— Он лучше большинства остальных. Я слегка удивился.
— Ты его знаешь?
— Я почти всех знаю.
— Расскажи, что ты вырезаешь?
— Я увлеклась, когда смотрела, как ты это делаешь. — Свободной рукой Марианн Энгел теребила шнурок с наконечником стрелы.
— Я не умею.
— Раньше умел.
— Нет, никогда не умел! — сопротивлялся я. — Расскажи, почему тебе нравится вырезать?
— Это искусство вспять. В конце остается меньше, чем было изначально. — Она помолчала. — Очень жаль, что ты не помнишь свою резьбу. У меня есть кое-какие твои работы.
— Какие?
— Мой Morgengabe. — Марианн Энгел пристально смотрела на меня, как будто выжидая, что в мозгу моем появятся несуществующие воспоминания. Ничего не появилось. Марианн Энгел пожала плечами и откинулась на спинку стула. — Джек — мой управляющий.
Знакомый с работы. Хорошо.
— Расскажи мне о нем.
— Пожалуй, оставлю тебя теряться в догадках. — Сегодня она явно была в хорошем настроении. — Хочешь, расскажу историю?
— О чем на этот раз?
— Обо мне. Ведь ты забыл.
Глава 4
Вряд ли теперь так уж важна точная дата моего рождения, но, насколько мне известно, произошло это в 1300 году. Я не знала своих биологических родителей — меня подбросили в корзинке к главным воротам Энгельтальского монастыря, примерно в середине апреля, когда мне было лишь несколько дней. В обычной ситуации никто не стал бы подбирать и взращивать брошенного ребенка (в конце концов, монастырь не сиротский приют), однако судьбе было угодно, чтобы нашли меня сестра Кристина Эбнер и отец Фридрих Сандер, и нашли в тот самый вечер, когда рассуждали про знаки Божии.
Сестра Кристина поступила в монастырь в возрасте двенадцати лет, а два года спустя у нее начались видения. Меня она нашла, когда ей было чуть за двадцать и она уже давно считалась причастной к мистическим откровениям. Отцу Сандеру было около пятидесяти, он служил местным капелланом, и пришел в религию гораздо позже многих. На тот момент отец Сандер уже почти двадцать лет состоял духовником при энгельтальских монахинях. Впрочем, важней всего понять характеры сестры Кристины и отца Сандера. Ведь, не будь эти люди исполнены сочувствия, все могло бы обернуться совсем иначе.
В корзинке моей обнаружились две записки. В одной на латыни, в другой по-немецки было написано одно и то же: «
Насколько я понимаю, сестра Кристина и отец Сандер быстро пришли к выводу, что появление ребенка именно в тот вечер, в череде других вечеров, не простая случайность; вдобавок и сама сестра Кристина была десятым ребенком в семье. Меня принесли к настоятельнице, и та нерешительно уступила их общим доводам. Могла ли настоятельница отмахнуться от вероятности, что мое появление у ворот предначертано свыше? Имея дело с посланиями Господа, разумнее всего ошибиться в пользу осторожности — такое бытовало всеобщее ощущение в монастыре. Впрочем, одна из сестер усердно убеждала остальных, что не следует меня оставлять. То была сестра Гертруда, книжница (по латыни «armarius», то есть библиотекарша и главная переписчица) энгельтальского скриптория. Имя ее нам нужно запомнить, равно как и ее помощницы, сестры Аглетрудис. Обеим предстояло оказать большое влияние на мою жизнь — главным образом негативное.
Энгельталь считался одним из важнейших духовных центров Германии. Казалось бы, налицо предпосылки для ужасного и трудного детства. Однако все обернулось иначе. Монахини хорошо со мной обращались — вероятно, оттого, что так могли отвлечься от своих повседневных забот. Я обожала их веселить — ведь все они усердно силились не улыбаться. Мне казалось, я нарушаю главные правила.
Я всегда была особенно близка с сестрой Кристиной и отцом Сандером, которые стали мне этакими суррогатными родителями. Не случайно отца Сандера я и звала отцом.
По-хорошему, его надо было называть «падре», хотя он скромно просил именовать его «брат». Поэтому для всех остальных он был братом Сандером, но для меня всегда оставался отцом. Кажется, он позволял мне такое обращение, потому что я одна замечала неведомые остальным черты его характера… ну, может, замечал их еще брат Хайнрих, с которым отец Сандер делил небольшой домик у лесной опушки. В любом случае мне доводилось слышать смех отца Сандера, тогда как остальные знали лишь егоскованность.
Детство прочие монахини провели вне стен монастыря, я же первое в своей жизни слово обратила к отцу Сандеру: «Gott».[6] Боже мой, какое блестящее введение в язык!
Так разве мог бы он носить передо мной ту же маску сурового благочестия, что надевал пред остальными? Она ничуть не подходила к играм с младенцем, а потом уж стало слишком поздно. Впрочем, даже будучи ребенком, я понимала: отцу Сандеру необходимо поддерживать некий образ. Тайна его, известная только мне, была в безопасности.
Отец Сандер всегда носил власяницу, постоянно бранил сам себя грешником (обычно за «проступки
