Культура шрамов

Я чувствую, как зазубренные края ее ногтей бороздят мою голую грудь, и даю соседям знать, как хорошо мы проводим время. Пускай поревнуют, говорю я ей, и она немедленно забирается на меня верхом, крепко сжимает ляжками и принимается скакать и стонать. Громче, велю я ей, не желая, чтобы соседям приходилось приставлять стакан к стенке. И она стонет еще громче. И мы заводим музыку — свою сладостную, неимоверную музыку пятничного траха. Я пытаюсь привстать, мои руки тянутся к ее короткой юбочке, чтобы приподнять ее, заглянуть под нее, ведь сегодня же пятница, — но она отталкивает мои руки и заводит их назад, а сама придвигается и садится мне на лицо.

Вот она, всю ее можно обнюхивать и ощупывать, вот ее пот, ее колготки, этот ее стойкий аромат. Ни с чем не перепутаешь.

* * *

Когда Джози было четырнадцать, я стащил из ее комнаты колготки и, подкравшись к ванной, стал подслушивать, как она болтает сама с собой, утопая в парах масел для ванной и в каких-то воспоминаниях. Поскольку дверь не запиралась, я легко прополз на животе в ванную, где все до потолка было заполнено паром, а затуманенное зеркало уже ничего не отражало. Зажав в руке колготки, я подобрался поближе к краю ванны. Ее тело обращено в другую сторону, и на лицо мне летят капли. Когда она что-то замурлыкала, я понял: пора, подскочил и обмотал ей рот колготками, оборвав ее мурлыканье и заставив впиться зубами в нейлон. Пока ее тело извивалось в воде, я жадно оглядывал его. Вот длинные ноги, островки пузырьков, дрейфующие по поверхности и пристающие к ее лобковым волосам; вот из-под воды показываются кончики грудей, трясущиеся от схватки со мной.

— Убирайся! — кричит она сквозь кляп.

* * *

Она привстала с моего лица, перевернула меня и стащила оставшуюся одежду. Потом завела мне руки за спину и туго перевязала их ремнем. Мне были видны только щепки, отставшие от некрашеных половиц. Потом я закрыл глаза и почувствовал, как ее указательный палец зазмеился внутрь по моему заднему проходу. Первая фаланга, вторая, до самой костяшки. И вот — блаженство.

* * *

Суббота, середина дня. Джози перебегает из одного угла в другой, и так по кругу. Она маленькая и худенькая — ей сейчас лет десять, она подныривает под скамью с гирями и на мгновение замирает. Ее большие карие глаза дико озираются, кудряшки и завитки волос разлетаются в разные стороны от дыхания. Затем она снова пускается наутек, перемахнув через телевизор с видео в третьем углу, и наконец, соскользнув под футон, утихомиривается.

Я сижу в противоположном углу комнаты, делая вид, что просматриваю бумаги, а сам одним глазком поглядываю на папку, лежащую у меня на коленях, а другим — на ее ноги, исчезающие под кроватью. Она всегда хорошо играла в догонялки, ей это нравилось, ее вопли и возгласы разносились по всему хаотично выстроенному родительскому дому. А вот до соседей никакие звуки от нас не долетели бы, слишком далеко. Это я ей и внушал. Никто не услышит, как ты закричишь, — пугал я ее своим самым ужасным голосом, и она взвизгивала и летела вниз по лестнице. Точно так же, как сейчас она пряталась под кроватью, слегка отодвинув край простыни, чтобы видеть, как я буду приближаться.

До, я уже иду, — сообщаю я ей, откладывая папку в сторону и сбрасывая обувь, чтобы она не услыхала моих шагов. Я мигом устремляюсь к двери, так что вместо меня ей было видно одно размытое пятно. Я чувствую прилив крови, начавший клокотать в моем теле: адреналиновая буря, какую способна поднять одна только Джози.

В родительском доме она ныряла в погреб, запирая за собой дверь. Я слышал, как она дразнилась — «не поймаешь», — но вскоре этот рефрен стихал: она осознавала, что у меня есть ключи от обоих замков. Я наливал себе стакан молока, набивал рот бутербродом с вареньем и включал телевизор. Я знал, что она станет делать. Она начнет подбираться все ближе и ближе к двери, приложит ухо к древесине, будет прислушиваться, угадывая, чем я занят, и раздумывать — пора ей выходить или еще нет. Я же буду громко позвякивать ключами, чтобы ей было слышно.

У себя в комнате я слышу, как она хихикает под кроватью, выглядывая и пытаясь вычислить мое местоположение; но заметить меня возле двери, где я тихонько потираю наполовину набухший член, не успевает — в тот же миг я, что есть дури, обрушиваюсь на матрас. Раздается ее смех и нервное дыхание, а потом — ничего: в комнате воцаряется тишина. Где-то у соседей играет музыка, но мы целиком поглощены своей игрой.

Я дергаю простыню за один край, за другой, сначала слева, затем справа, чтобы она терялась в догадках, и слышу, как подо мной скребутся ее лапки. Что это ты том делаешь? — спрашивает она. Я велю ей переиначить вопрос: Что ты задумал? Так-то лучше звучит. Погоди-ка, еще посмотрим, говорю я ей, уже не дергая, а ударяя по простыне. В конце концов, сейчас субботний вечер, а значит, ступень первая, где всякие ограничения на время позабыты, и внутренний цензор, компьютерный надзиратель, диктатор профессионального этикета, отходит в сторонку во имя удовольствия и отдохновения. Как оно и положено.

Я медленно прокрался к погребу, зажав в руке карманный фонарик, и приложил ухо к деревянной двери, пытаясь угадать, где она сейчас находится. И решил, что она уже не на лестнице, что, заскучав в ожидании, она спустилась в погреб — похожий на пещеру, доверху заставленный всяким хламом, который попадал туда, по той или иной причине не угодив переменчивым вкусам моих родителей. Я вставил ключ в замок, стараясь как можно меньше шуметь. Хорошо бы застать ее врасплох, а еще лучше, если она подумает, что родители пришли вызволять ее.

Это был классический чулан, темный, со скрипучими половицами, но я старался спускаться тихо и медленно, осторожно делая каждый шаг, нагибая голову и вглядываясь в кромешную тьму. Спустившись с лестницы, я включил фонарик и устремил его луч во мрак. Хаос тут был неописуемый: ряды, горы старых журналов, разные механизмы и прочая домашняя утварь, навеки сосланная в холодную и пыльную сырость погреба. Здесь было множество укромных уголков, где можно спрятаться — тем более десятилетней девчонке, худой как щепка, которой ничего не стоит схорониться в любой щели между или за десятками буфетных полок, штабелями громоздившихся от пола до потолка.

Прежде чем тронуться дальше, я сдвинул с места старый платяной шкаф, стоявший прямо перед чуланной лестницей, таким образом отрезав Джози кратчайший путь к бегству. Я заранее представлял себе, как она подбегает к лестнице, радостно хохоча, воображая, что она меня уже обдурила, — и тут-то натыкается на эту громадину красного дерева, которая преграждает ей выход. Я представлял, как сам становлюсь позади нее, тоже хохоча, и наблюдаю за тем, как ее тонкие ручонки сражаются с массивным деревом.

Я перевешиваюсь через край кровати, с наслаждением чувствуя, как к голове приливает новая кровь, и с таким же наслаждением чувствуя, как мой член прижимается к матрасу. Приподняв постель с другого края как раз тогда, когда Джози собирается выпрыгнуть и умчаться в противоположный угол комнаты, чтобы заново начать погоню, я решаю: все, хватит, — и хватаю ее за ногу, едва она приготовилась рвануться с места. Ну-ка, повтори, велю я ей.

Что ты задумал, Кертис, что ты задумал?

Я-то точно знаю, что задумал. Не выпуская ее ноги, я соскальзываю с кровати — одно быстрое движение, и вот я уже на полу, просовываю голову в темноту, в темноту, где светится пара глаз. Джози пытается отставить подальше вторую ногу, чтобы я до нее не дотянулся, но напрасно: после недолгой борьбы я завладеваю и второй ногой, и тонкая лодыжка легко поддается моей цепкой хватке. Джози по- прежнему хихикает, но ей мешает участившееся дыхание. На мгновенье — о, долгое мгновенье — мой взгляд встречается с ее взглядом, усиливая двусмысленное напряжение нашей игры. На Джози простенькое платье из дешевого зеленого ситца, на шее висит амулет из сплетенных колосков, на тонком запястье смешно смотрится мамин старый браслет. Мы растягиваем этот миг, я и Джози, растягиваем и смакуем этот миг.