Культура шрамов

«чувство», будто кто-то коснулся их причинного места в детстве. И вот к этому воспоминанию эмоциональной реакции он и прицепился. Неудивительно, что, встретившись с Томным, тогда пятнадцатилетним, он попытался выудить из него то же самое. Но, разумеется, он ни слова не может добиться от мальчика, чтобы доказать свою теорию, и тогда пытается вытянуть из него эти воспоминания об эмоциональной реакции, просит окунуться мыслями в раннее детство и поискать там такие воспоминания. Не добившись никакого отклика, но не желая, чтобы его гребаные идеи оказались подорваны, он предпочел заключить, что само отрицание и есть свидетельство их существования. Боже, Сэд, да если кто-нибудь скажет, что я способен вспомнить, как когда-то последовательно избил 15 родительских кошек, — то я отвечу, что это злобная клевета, и подам на клеветника в суд, понятно? Так или иначе, родители были явно смущены; они питали здоровое консервативное недоверие к терапии с помощью «восстановленных воспоминаний», считая ее чем-то вроде богемной замены религии, в которой нет ни Бога, ни нравственных устоев. Сплошное плутовство вроде Опры и Рикки Лейк.[11] Когда же этот тип попытался установить причину немоты Томного, с ловкостью пьяной балерины предположив, что, видимо, однажды мальчик был чем-то так потрясен и с перепугу онемел, — что-нибудь такое, ну, скажем, неожиданный палец в неожиданном месте… Рассказывая мне об этом, родители Томного и то кипели яростью, так что можно только пожалеть бедолагу в тот момент, когда они обнаружили, что он пытался вывести молчание их сына из якобы совершенного над ним сексуального насилия! Да они бы, наверное, растерзали его даже за одни такие мысли — не то что за попытки выудить из мальчика подобные признания с помощью пары карандашей и листа бумаги.

Но ты же меня знаешь, Сэд, я бы первым выступил на международном съезде психотерапевтов, с пластиковым удостоверением на груди, болтающимся в провонявшем бредятиной воздухе, и сказал бы: ДА, сексуальное насилие существует! Черт возьми, я охотно поддержу эту рутину с аплодисментами и топаньем ногами, раз нужно, — особенно, если съезд будет проходить где-нибудь в Таиланде или на Филиппинах. Словом, хоть режь меня, хоть ешь меня, но родители Томного не были насильниками — во всяком случае, не в сексуальном смысле. Может, в каком-нибудь другом смысле — да, но они не рылись в его отроческом белье, я-то знаю, что говорю, просто не того они типа люди.

Мы это проверим, Сэд, я готовлюсь к профессиональной схватке.

Но здесь, Сэд, меня переполняет энтузиазм. Там, в институте, все как-то потихоньку скучнеет, черствеет, если говорить начистоту, а между нами — так мне кажется, хоть мы никогда с тобой и не виделись, — существуют все-таки какие-то особые отношения, верно? Можно назвать это интуицией, или трансатлантическими рабочими частотами, не важно — я-то знаю, ты понимаешь, о чем я толкую, и — главное — я знаю, что ты знаешь, куда я стремлюсь, а именно — сюда, в этот рай. В институте воздух чересчур застоялся, от большинства чудиков и двинутых уже веяло рутиной, а мне нужна была чистая доска, свежая задача, не решенная, не разработанная даже наполовину. И хотя Томный прошел сквозь мясорубку психотерапии больше раз, чем средний ломоть, все равно никто, никто так и не докопался до корня, до причины, до сути его проблемы. Я получил шанс приложить свой ум и свои руки к этому вопросу, потренировать мышцы моей техники, моей философии, и тут-то уж я не спасую, это я точно тебе говорю.

Итак, на этой вот ноте, на этом звуке рожка, созывающего правоверных, я заканчиваю свое послание, Сэд, и приступаю к работе. Свяжемся позже, не выключай свой факс, нам еще предстоит жаркое общение, малыш, и, надеюсь, оно будет двусторонним!

* * *

Вечером в воскресенье меня заботило, что дела движутся недостаточно быстро. Прочитав факс от Питерсона, я зарядился каким-то нервным энтузиазмом и большую часть дня расхаживал из одного конца коридора с блестящими полами и белесыми, тонко оштукатуренными стенами, в другой его конец, сам с собой обсуждая все «за» и «против» в деле вмешательства и представления. Я буквально сочился дилеммами, пугая своим поведением Джози. Чтобы утешиться, я пожелал услышать от нее, что она обеспокоена.

Мне не нравится, когда ты такой.

Какой — такой, спросил я.

Ну, когда ты так захвачен работой.

Но мне не по вкусу, как это сказано, слишком похоже на ворчанье сварливой женушки, поэтому я заставляю ее произнести другие слова, и она крутится на месте, перебирая босыми пятками.

Я хочу сказать — когда ты где-то не со мной…

Но и это мне не нравится, чересчур отдает «Последним танго в Париже».[12]

В таком напряженном состоянии я не в силах с ней справиться, и потому резко ее покидаю, словно между нами произошла очередная детская ссора, когда мы расходились по разным концам дома и пытались уничтожить друг друга силой мысли. Я до тебя доберусь, доберусь, доберусь… Вот только что она стояла в коридоре, а миг спустя я уже раскачивал голую лампочку, тень от которой плясала на голом виниловом полу.

Мне нужно было как-то выйти из этого нервозного состояния. Я мог четко проанализировать его и установить, что возбуждение Питерсона по поводу эксперимента с Томным вселило в меня чувство, что я топчусь на месте, тогда как он мчится во весь опор по пути научного исследования. Капелька дружеского соревнования еще никому не повредила. Чего ты боишься, Сэд? Мне это пришлось не по душе. Зато я нашел вполне правдоподобное объяснение своему умственному настрою. Борись с призраками, изгоняй бесов. А может, дело еще и в том, что я как-то реагировал на те две истории, что обретали голос или форму в обеих частях зала, на те слова и образы, которые проступали сами собой, практически без моего участия. Похоже, я тут оказался лишним, и это вдруг разозлило меня. В том, что касалось Щелчка и Дичка, я вовсе не был лишним! Да если б я не вмешался в их жизни, не подал прошения перевести их ко мне в корпус, на них так бы и остались висеть ярлыки немых калек, они бы сейчас сидели взаперти вместе с шизиками, которым нечего рассказывать, не говоря уж о тех, у кого обнаружены химические нарушения или дурная наследственность. Господи, да я же начинал задаваться вопросами о своем невмешательстве сразу же, как только они оказались у меня в корпусе. Может, мне стоило взять быка за рога, свести их вместе, устроить сдвоенный сеанс и тогда уж наверняка заполучить и вывесить на веревке все их грязное белье.

Черт!

Восьмое правило психотерапии гласит: никогда не задавайся вопросом — а правильно ли то, что ты делаешь.

Третьим объяснением моей взвинченности было, наверное, давление — как словесное, так и невысказанное — со стороны психо-лохов из Душилища, которые только и ждали моего провала, только и ждали, что весь корпус рухнет на меня и я окажусь среди груды щебня с двумя безнадежными жертвами войны. А тогда у Щелчка и Дичка не останется никакой надежды избежать тех четырех китов, на которые опирается излюбленный modus operandi моих коллег из Душилища. Вот эти киты:

Наркотики.

Излечение в общине.

Заключение.

Групповая терапия в сочетании с тремя перечисленными пунктами.

Избыточная энергия одержала верх над моими рассуждениями, и я с иронией принялся себя успокаивать — во-первых, расхаживая взад-вперед по узкому коридору, отделяющему мир Щелчка от мира Дичка, а во-вторых, переваривая все те причины, которые, как я сам установил, объясняли мои нынешние чувства. Кто сумеет назначить терапию терапевту, если тот знает, что любая тактика, любой маневр — потенциальное мошенничество, суть коего лишь в том, чтобы свести всякие вредные, буйные или крайние проявления на некую управляемую и поддающуюся описанию ступень? Кто снова направит терапевта на верный путь, когда его мысли сошли с рельсов? Кто не даст ему утонуть в пучинах самой сложной из метафор?