увещеваниям не внял и на остров не отправился. Тогда Мать, окруженная служителями и галли-дервишами, самолично отправилась на корабле из Тарса. Морские гунны перехватили судно. Они угрожали, готовились к резне, черные корпуса их судов и кровавые паруса застилали горизонт, шныряли вокруг корабля Матери подобно мухам, львам, драконам. Но никто не посмел приблизиться к Ней, никто… Тихими и покорными сделались пираты, ошеломленные красотой, ужасом и мощью Матери Кибелы…»
С тех пор год за годом на улицах Пафоса, словно обезумевшие, проносились сторонники Кибелы — несли с собой изображения Матери, разрывая тишину воплями, визгом, экстатической музыкой, исполняемой на тамбуринах, трубах и литаврах. В глаза бросались галли — размалеванные дервиши, которые пели высоким фальцетом свои молитвы, пританцовывали, извивались и кривлялись, проповедуя на темных наречиях священного безумия, — пастыри и слуги Кибелы.
Холощеные галли, евнухи-священнослужители…
И этого было бы уже немало, но… Эти кастраты вовсе не стеснялись своего положения, напротив — всевозможными приличными и непристойными средствами побуждали и остальных следовать их примеру. Нет, они никогда не обращались с просьбами о подаянии к женщинам — только к мужчинам, юношам и мальчикам. И весьма часто случалось, что кто-то во время очередного экстатического шествия, хотя бы один человек со стороны, не выдерживал, кидался в ряды беснующихся и с криком «Долой плоть!» хватал священный нож и сам… навсегда, навечно становился жрецом Великой Кибелы.
В этом крайнем ужасе, в этом явном попирании природы и крылась главная притягательность. Зрители, мужчины и женщины, видели все это, ужасались, но смотрели, наблюдали, впадали в экстаз, молились. А мысль о том, что все это безумие — попусту, была слишком сложной для среднего, неразвитого ума. Столь великое и кошмарное действо — ощущали они — обязано быть священным: несомненно, тут происходит нечто действительно великое, чудесное. И вот так-то культ и расцветал, и ширился. Диту боготворили по-прежнему, паства ее оставалась ей верна, доверяла и превозносила, однако же эту паству составляли в основном женщины. Тем временем алчность и вероломство Сильвана нашли себе новую цель.
Мужчиной он себя никогда не знал, то, что лишило его возможности стать им, произведено было еще до того, как плоть покрылась первыми волосками. Тело его так никогда и не развилось в мужское, то же произошло и с его умом: желания его будто бы навсегда остались детскими, разве только усилившимися с возрастом. На самом деле, не было ничего удивительного, что гнев и ненависть в нем вызывали не прислужницы Диты. Напротив, желание утвердиться, переместить культ, главой которого он был, на новую, более высокую ступень, пробудили его к действиям против Святого Царя и его приспешников- гермафродитов, которые были мужчинами и женщинами в одном лице, в то время как сам Сильван не был ни тем ни другим, а был просто лицом среднего рода.
— Несомненно, он одна из голов великого дракона, которого именуют Блудница, Вавилон, Зверь, — промолвил Аугустус Ефесский, теребя бороду; на лице его читалось явное отвращение. — Рим составляет одну из голов, гунны — две, так что, суммируя, мы получаем три — священное число в эсхатологических расчетах. Сильван суть одна из голов, Пафос — две… Старец согнул пальцы и причмокнул.
— Прошу прощения, мудрец, — с величайшей осторожностью перебил его Вергилий. — Но я хотел бы понять, что именно связывает царский и священный дом Пафоса с храмом Зевса-Волка?
— Как, разве не ясно? — с искренним изумлением взглянул на него Аугустус. — Сильван намерен разрушить саму царскую власть. При этом желает заручиться поддержкой древних богов, которые, на деле, не что иное, как демоны, с тем чтобы те ему помогали в его тайных планах, о которых я осведомлен не более, чем о твоих. А кто, по-твоему, готовится сыграть главную роль в предстоящем жертвоприношении, пожрет собственного сына и сделается волком? Царь Пафоса!
Взошла громадная желтая луна, которая, казалось, управляла всем ночным миром: гнала облака над желтым мрамором виллы, заставляла гореть звезды на темном бархате неба, понуждала пса взбрехивать в конуре, плакать дитя в люльке и мычать вола в стойле. На скотном дворе время от времени вскрикивал осел, невпопад пробовал голос петух на насесте — вот и все ночные звуки, все звуки, которые издавала земля, над которой плыли темные небеса.
Вергилий замедлил дыхание и уменьшил частоту биения сердца. Уже несколько часов он оставался неподвижным… не совсем, впрочем, неподвижным… Вергилий стал одной из ночных теней, и когда луна двигалась, вместе с ней перемещалась и тень… медленно… медленно… Никто бы не смог обнаружить его движений, заметить их было не проще, чем разглядеть, как двигается часовая стрелка хронометра. К подобному состоянию тело его было приучено, в такой заторможенности он мог пребывать часами, не чувствуя при этом ни малейшей усталости. В отдалении виднелся стражник, склонившийся — то ли в полусне, то ли просто отдыхая — на древко алебарды.
За спиной стражника чадил факел.
Под плащом Вергилия, спряденного, вытканного и пошитого в Гиперборе, находился прибор, называемый пембертом, обращаться с которым умели лишь два человека на свете, и Вергилий был одним из них. Состоял прибор из крохотной лампы, увеличивающих линз, шторки и вогнутого зеркала; все составные части крепились на осях и шарнирах и изменяли свое взаимное расположение от легчайшего касания пальцами.
И теперь крохотная лампа — уменьшенная копия тех шаров, что освещали дом Бронзовой Головы, не требуя ни масла, ни угля, ни газа, теперь эта лампочка вспыхнула. Шторка отошла в сторону, и, увеличенный лупой и направленный под точным углом зеркалом, из пемберта выстрелил луч света. Ставший одной из теней человек произвел точное движение горловыми мышцами, и возник звук… Стражник вскинул голову и взглянул в сторону огонька. Вергилий издал тот же звук и коснулся пемберта — тонкий лучик света пропал. Страж потряс головой — он явно был озадачен.
А тень между тем приблизилась к нему.
Снова возник звук — не голос, но звук, мало похожий на человеческую речь и едва слышный. Снова появился лучик света, отразился в зеркальце, стал двигаться, перемещаться… вправо… влево… вверх… вниз… кругами… медленно, медленно закружился…
Глаза стража неотрывно следили за ним, направо… влево… вверх… вниз… кругами… медленно, медленно вращаясь в орбитах.
Он не мог оторваться от зрелища порхающего огонька, лицо его напряглось, и он уже вовсе не обращал никакого внимания на тень, подбиравшуюся к нему все ближе и ближе. Вдруг огонек исчез, тень проскользнула мимо, один только факел дымил, как дымил, и разбрасывал с шипением искры. А стражник все вглядывался в темноту перед собой, вглядывался и не мог отвести от нее глаз.
Вергилий предполагал, что встретиться с Сильваном будет трудно, что возникнут препятствия, сложности, задержки, однако на деле все оказалось куда проще. Такая аудиенция была невозможна в принципе. И не то чтобы отказ сопровождался вежливыми увертками, выдумыванием мнимых и несуществующих причин, нет — сказано было без неприязни, но твердо:
— Сударь, Сильван не принимает римских граждан.
Басилианос тут помочь ничем не мог. Когда же Вергилий, имея уже план отправиться в другой кипрский город, дабы попытать счастья там, принялся рассказывать о своих затруднениях заглянувшему к нему на огонек Эббед Сапфиру, то неожиданно обнаружилось, что Огненный Человек по каким-то неизвестным причинам что-то уж слишком заинтересованно слушает его…
Словом, никакого другого пути, кроме этого — на первый взгляд мистического, однако же вполне философски и научно обоснованного, — у Вергилия не было.
Он поднимался по лестницам, шел по этажам громадной виллы, служившей местом обитания Верховного Жреца Кибелы, оставляя за собой одного за другим стражников, оказавшихся в состоянии, промежуточном между сном и явью, миновал один пост за другим, пока наконец не дошел до своей пели.
Эта комната была расписана яркими красками, словно ее разрисовал талантливый ребенок: на стенах жили люди с круглыми глазами и длинными ресницами, щеки их были толсты и румяны, а губы похожи на двойные арки; все фигуры были повернуты боком к зрителю, а глаза глядели прямо на него, и все они стояли под деревьями величиной с них самих, зато цветы, растущие между деревьями, были выше и людей, и деревьев. А еще там были птицы, в полоску и крапинку, голубые собаки, красные коты, зеленые мартышки — и вся эта пестрота скорее притягивала взор, нежели раздражала.
