Новый год
Первый день года в Рокухаре выдался торжественно-строгим и. вместе с тем радостным.
Потолочные балки по обычаю увешали шариками из шелковых лент и цветов ириса для отпугивания злых духов. Праздиичные визиты во дворец с пиром и увеселениями отменили, однако у Тайра было достаточно поводов, чтобы повеселиться самим.
Князь Киёмори гордо взирал на семейство, рассевшееся по татами и шелковым подушкам с чашами новогодней рисовой каши, приправленной Семью счастливыми травами.
Сегодня, в кругу семьи, дамам — дочерям, женам, наложницам Киёмори и его сыновей — не было нужды скрываться за ширмами. Их яркие кимоно, шелковистые пряди струящихся черных волос, изящные непосредственные позы подчеркивали праздничное убранство большого зала.
— Настал черед здравиц! — произнес Киёмори, взяв в руки чашку новогоднего сливового вина. — Начнем с меня. Итак, за его императорское величество. И пусть монахи очистят дворец от скверны этого подлеца Нобуёри, чтобы государь мог скорее туда вернуться.
— За его императорское величество, — хором откликнулись все, кланяясь перед глотком.
Слово взял старший сын, Сигэмори.
— За отрекшегося государя Го-Сиракаву, который по милости своей заменил казни несчастных, подпавших под власть Нобуёри, дальней ссылкой и тем не повторил жестокости Хо-гэна.
— За ина! — раздалось вокруг. От Киёмори не укрылось, что его старший сын, несмотря на высокие воинские качества, проявленные им в ушедшем году, во многом остался приверженцем Будды и придворным вельможей. Он не уставал думать о мире и справедливости. Однако чтимый им Го-Сиракава отказался от предложения погостить в Рокухаре до тех пор, пока его дворец не отстроят заново, что дало Тайра пищу для пересудов. «Может быть, Сигэмори решил слукавить на случай, если среди нас окажутся соглядатаи ина?»
Настал черед Мотомори.
— За нашего отца, князя Киёмори, ныне дайдзина[45] и высокопоставленного чиновника первого ранга.
Вторя ему, зал восторженно грянул «За господина Киёмори!», на что тот улыбнулся и отвесил поклон. Киёмори смахнул несколько рисовых зернышек с рукавов нового церемониального платья, как вдруг Мотомори закашлялся и отвлек его от честолюбивых мечтаний. Все, кто сидел рядом с Мотомори, принялись хлопать его по спине и растирать плечи, пока не прошел приступ, а Киёмори еще некоторое время с тревогой за ним наблюдал. «Средний сын у меня удался. Да и воином он станет славным, когда его хворь уймется. Если уймется».
Следующий тост пришелся на Мунэмори.
— Хм… Ну… За нас! — вымолвил он наконец. — Нам, троим братьям, пожаловали земли. Щедрое жалованье и новые чины, думаю, тоже нас не минуют. Так выпьем же за процветание Тайра!
И хотя не подобало Мунэмори так бахвалиться, остальные тоже выпалили «За нас!» и осушили чаши. Киёмори тотчас подумал, что Мунэмори недаром ртдился позже двух первых братьев. Нигде он не
Были еще здравицы, а потом — состязание в стихосложении по кругу, где, конечно же, не сочинили ничего стоящего. В разгар ночи Киёмори получил от слуги известие, будто бы некая танцовщица-госэти, отмеченная им на пиру, дожидается в гостевом покое. Киёмори покинул пиршество и уже ступил на порог, но едва не споткнулся — кто-то крепко дернул его за край хакама.
— На словечко, супруг мой, — позвала Токико, которая сидела у самого выхода.
Киёмори сдержал нетерпение и опустился рядом с ней. Ему снова бросилось в глаза, что она постарела: в иссиня-черных волосах проглядывали серебряные нити седины, а лицо уже не былотаким прекрасным, как в юности. Он уже давно не навещал ее по ночам.
— Что тебе, жена? Я утомился и хочу покоя.
— Так ли? — спросила она, склоняя голову. — А может, покой твой сулит наслажденье? Не тревожься. Мой упрек не семейного свойства.
— Только о мече здесь — ни слова!
— Я и не собиралась, хотя мне отрадно, что ты не забыл своего обещания. Меня беспокоит запустение во дворце. Он совсем обезлюдел в эти праздничные дни.
— А нам-то что с того?
Токико взглянула на него так, словно он выжил из ума.
— Все может быть! Сейчас, во дни разгула демонов и злых духов, дворец никем не уберегается. Никто не дает государю целебного подношения, чтобы поддерживать его в добром здравии. А он, в свою очередь, не исполняет обряд Поклонения перед священным зерцалом для поддержания лада в стране.
— Это все объяснимо.
— Да, так говорят. Однако не время еще упиваться победой. Предводитель Минамото и его сыновья пока не найдены. Мудрому воину подобает не терять бдительности, оставаться настороже.
Киёмори вздохнул:
— Все идет своим чередом. Чем плохо время от времени делать привал и радоваться жизни?
Токико отвернулась.
— Мой отец считал тебя человеком большой прозорливости. Жаль, что и он порой ошибался в своем выборе.
Киёмори почувствовал, как закипает от гнева.
— Если я тебя так разочаровал, что же ты не уходишь? Возвратилась бы в море, в царство отца, откуда ты родом!
Токико холодно посмотрела на него:
— Не могу. Я дала обет спасти вас, жалких смертных, от злого рока. Хотя мне уже думается, что все усилия пропадут втуне.
— Значит, твоему отцу стоило послать сына-героя, что возглавил бы нас, вместо женщины, способной уязвлять лишь словами.
— У него нет сыновей, — процедила Токико. — Только дочери. Быть может, он надеялся, что мое лоно подарит тебе героя, которого ты ищешь.
Киёмори оглянулся на сыновей.
— Сигэмори?
— Может быть. Или внука, которому лишь предстоит родиться. Кто знает? Услышь же меня, муж: не время отбрасывать заботы. Битва окончена, но не война. Взываю к тебе еще раз: будь бдителен!
Киёмори встал — его терпение иссякало.
— Поверь, жена, я не забыл твоих предостережений. Они со мной день и ночь, но твоя привычка выискивать трещины в серебряном зеркале невыносима. Мы победили, император невредим, дому Тайра улыбается удача. Твой отец и все ками хранят нас. Отныне нам незачем вскакивать при каждой трели сверчка или думать, что град по крыше может быть градом стрел. Успокойся, жена, и дай мне немного покоя.
Киёмори пошел прочь, даже не оглянувшись на Токико. Оставалось надеяться, что танцовщица сумеет хоть сколько-нибудь скрасить испорченный вечер.
Парад призраков
Тайра-но Мунэмори, третий сын Киёмори, тоже спешил покинуть празднество — ехал на встречу с женщиной неподобающего сословия. Впервые в жизни он радовался тому, что его не замечают: все внимание уделялось доблестному Сигэмори, а то немногое, что оставалось, — прилежному, но болезненному
