прикрепить после… того давнего недоразумения, дабы изгнать отсюда злых духов. Она очень настаивала, чтобы их ни в коем случае не удаляли.
Киёмори нахмурился:
— У нас и без того соберутся монахи из каждого храма и кумирни. Или ты думаешь, они не защитят государыню от духов и демонов? Прочь весь этот хлам! Он давным-давно устарел, а дурновкусие еще никому не приносило удачи!
— Как пожелаете, господин, — отозвалась старушка, глядя испуганно и недоуменно.
Родины
Кэнрэймон-ин оперлась на локти фрейлин, которые провожали ее до кареты. Из-за тяжелого, объемистого чрева ее мучила одышка, она не видела ног и едва знала, куда ступает — не по льду ли, только-только сковавшему землю. Ей было страшно.
Кэнрэймон-ин вспоминала, как впервые услышала о смерти золовки, жены Мунэмори. Даже в Хэйан- Кё женщины нередко гибли родами, терпя мучительную боль. Несмотря на заверения слуг и чиновников Ведомства императорского хозяйства, Кэнрэймон-ин часто ловила себя на том, что перебирает четки, бормоча сутры для благополучного разрешения от бремени.
Кэнрэймон-ин поскользнулась и вскрикнула. Ее тотчас подхватило множество рук — еще чуть-чуть, и она неминуемо упала бы. От испуга у нее начали отходить воды, что немало ее смутило. Она готова была расплакаться, но удержалась — неловко перед фрейлинами. Кому, как не императрице, служить образцом для своих подданных?
«Я перетерпела эти последние месяцы, — напомнила себе Кэнрэймон-ин. — Я даже не выгоняла монахов, что приходили творить заклинания — обратить младенца в мальчика на случай, если боги рассудили иначе. Так что последние тяготы вынесу и подавно».
Наконец она добралась до кареты. На улицах было некуда шагу ступить — всюду толпились конники Тайра в полном облачении, желая сопроводить государыню в Рокухару. Ей кланялись из седел. В одном из воинов она признала брата, Сигэ-хиру, который был старше всего на два года. Он улыбнулся из-под пыльного шлема, и эта улыбка придала Кэнрэймон-ин мужества.
Но вот задняя дверца кареты распахнулась. Служанки взяли госпожу под руки и помогли взойти внутрь, минуя крохотные ступеньки и узкий проем.
— Как ты, дочь моя? — послышалось из кареты. Голос был знакомым и исходил от женщины, укутанной в серое кимоно с капюшоном.
— Матушка! — радостно воскликнула Кэнрэймон-ин. Нии-но-Ама часто писала ей письма поддержки, однако виделись они давно. — Ты едешь со мной в Рокухару?
— Да, и пробуду там, пока не родится дитя, а может, и дольше. Кэнрэймон-ин улыбнулась и стала взбираться по лесенке.
Опираясь на руки помощниц, она втиснулась в узкий проем и рухнула на скамью рядом с матерью. Пока расправляла бесчисленные слои кимоно, вслед за ней в карету поднялись еще пять девушек и втиснулись на скамейку напротив. Наконец в дверях показалась последняя из придворных дам с какой-то узким предметом в руках, завернутым в белую шелковую парчу. Кэнрэймон-ин тотчас догадалась, что это.
— Стойте! — вскричала она. — Не вносите его сюда!
— Но, государыня, — возразила озадаченная фрейлина, — это же священный меч!
— Я знаю, что это Кусанаги, и держать его рядом с собой не позволю. Он… наделен могучими чарами, которые могут навредить ребенку. Или навлечь на нас несчастье. Пусть его пошлют с государевой каретой.
— Госпожа, — продолжала дама, — император особо настаивал, чтобы меч отправился с вами — ведь Ведомство инь-ян предрекало вам сына. Государь счел, что знак императорского могущества принесет маленькому принцу удачу.
— Я не тронусь с места, пока его не уберут, — стояла на своем Кэнрэймон-ин.
— Как же, госпожа…
— Ты слышала, что говорит государыня? — осадила ее другая фрейлина, из сидевших в карете. — Или воля госпожи тебе не указ?
Первая дама поклонилась:
— Прошу покорно простить сию недостойную за строптивые речи. Слушаю и повинуюсь. — Она поспешила прочь, забрав сверток, а дверца кареты за ней наглухо захлопнулась.
Кэнрэймон-ин вздохнула и обернулась к матери. Нии-но-Ама смотрела на нее глазами, полными смятения.
— Что такое, матушка? — Тут Кэнрэймон-ин вспомнила легенду о связи Кусанаги с Рюдзином, Владыкой морей и ее дедом. Однако не рассказывать же матери сейчас, при фрейлинах, отчего ей невмоготу находиться рядом с мечом! — Разве я поступаю дурно?
Нии-но-Ама встревоженно оглянулась на дам. Видно, ей тоже было что скрывать. Наконец она взяла дочь за руку и сжала ее в ладони.
— Ты поступаешь так, как находишь лучшим для ребенка. Всякая мать сделала бы то же самое. — Она улыбнулась, но улыбка вышла натянутой и печальной.
Два брата
Мунэмори взглянул поверх чашки на Сигэмори, прорвавшегося сквозь гущу челяди в его покои.
— Невежливо, братец, этак вламываться.
— Невежливо? Не ты ли разве оскорбил нашу сестру и государя — отказался прибыть в Рокухару?
Мунэмори отвел глаза.
— Я направил им письмо с извинениями и объяснением причин.
— Да-да, все скорбишь по усопшей жене и ребенку. Мы тронуты твоим горем, Мунэмори, но нынешнее затворничество не делает чести ни тебе, ни ей. Ты всех нас выставляешь невежами.
— Ты сам как-то сказал мне, что благородному мужу не зазорно проливать слезы.
— Благородный муж выбирает время для проявления чувств. Что на тебя нашло, Мунэмори? Когда-то ты был со всеми любезен, даже льстив — старался всем вокруг угодить. А теперь смотришь волком, уныл, неприветлив. Верно, не в горе тут дело. Будь ты хоть самую малость сердечнее с нами, со своей семьей, мы могли бы облегчить твое бремя.
— Отец находит мою перемену достойной восхищения.
— Отец… — Сигэмори осекся и посмотрел в сторону.
— Ты хотел сказать, он лишился рассудка? Я угадал?
— Нет. Я хотел лишь сказать, что в последнее время он легко утомляется и не всегда говорит то, что думает.
— Сдается мне, только в одном вы с ним схожи. Кое-кто из Тайра обеспокоен — как бы вы оба не оказались чужого роду-племени.
Сигэмори круто развернулся и с прищуром его оглядел.
— Непохоже на речи скорбящего. Почему ты не поехал в Рокухару?
— Я уже говорил.
— Тогда зачем настоял, чтобы родины устроили там, если знал, что не поедешь? Что тебе в этом?
— Лучше уж Рокухара, чем То-Сандзё и опека ина. Сигэмори шумно вздохнул.
— Что бы ты о нем ни думал, Го-Сиракава — человек миролюбивый. Он принял бы нашу сестру и
