похудевшее лицо, со следами слез.
И раздражение исчезает: внезапно он чувствует к ней сострадание, как к ребенку, совершившему ошибку и не отдающему себе отчета в своих поступках, бесконечную жалость, рожденную приливом безотчетной нежности... как будто отблеск, грустный и тусклый отблеск уже угасшей любви.
Не ожидая приглашения, она садится за стол; лицо ее бледно.
Завтрак начинается в молчании.
Она с трудом заставляет себя притронуться к еде. Долгая пауза. При горничной - несколько слов по поводу мигрени Сесили.
Жан украдкой смотрит на жену: четкая, упрямая линия опущенного лба; распухшие веки, сухие и красные; вздутые губы; приоткрытый рот искажен страданием. Он думает с тоской: 'Как я ее терзаю! Разве важно, кто прав и кто виноват!.. Она страдает из-за меня, и это отвратительно! Да и зачем стараться, чтобы она поняла. Я только причиняю ей боль. Лучше уступить, чем мучить ее так ужасно из-за пустяков!
В конце концов чего она хочет? Немного больше того, что я нередко делал этим летом, сопровождая ее по воскресеньям к обедне... Тем хуже для нее, если она не замечает всей глупости и неприглядности того, к чему меня вынуждает... Не буду упрямиться...'
Это внутреннее решение сразу же успокаивает его, приносит радостное облегчение. Он упивается сладостным сознанием освобождения от собственного эгоизма: из них двоих он оказался более великодушным, тем, кто понимает, прощает, уступает.
Он смотрит на нее с нежностью. Она покорно ест, не поднимая глаз.
'Она хороша в слезах... Чудовищно заставлять плакать женщину! Отец говорил: 'Женщины - совсем не такие, как мы, а об этом часто забывают'. Он был прав; вот что получается, когда пытаешься обращаться с ними, как с равными: только причиняешь лишние страдания... Да, отец был прав. 'Надо не замечать того, что отличает нас от них, и настойчиво искать пути к сближению'.
Да, да, но чтобы это было возможно, надо еще любить друг друга...'
Он поднимается из-за стола. Она ждет с безразличным видом, уставившись в одну точку на скатерти.
Он думает: 'Она уйдет в свою комнату... Я пойду к ней и скажу, что согласен'.
Но, как обычно, Сесиль направляется в кабинет Жана, куда подают кофе. Уронив руки, она останавливается возле столика.
Жан подходит к ней.
Он с огромным трудом пересилил себя; растоптал частицу своей совести, своего самолюбия, своего будущего. Он предвкушает, какую радость доставит ей. Она положит ему голову на плечо и заплачет от умиления, и он будет вознагражден благодарным блеском ее глаз.
Он наклоняется, обнимает ее за талию. Она не сопротивляется.
Жан (голос его дрожит). Послушай... Ну, хорошо, я пойду с тобой вечером, куда ты хочешь. Только не плачь больше...
Но она вырывается и резко отталкивает его.
Сесиль. О, я чувствую, ты станешь моим врагом, навсегда!
Жан растерянно смотрит не нее.
(Отчеканивая слова.) Я знаю, нам придется расстаться когда-нибудь, может быть через год, через два, через десять лет... не знаю когда, но нам обязательно придется расстаться! И я тебя возненавижу! (Заливаясь слезами.) Ты мне уже ненавистен!
Она вытягивает вперед руки, как человек, который боится упасть, и опирается о край стола.
Жан (с горечью). Ну что ж... Я думал, ты будешь рада.
Она поднимает голову, словно очнувшись от кошмара, и лицо ее проясняется. Она сжимает руку Жана.
Сесиль (сбивчиво). Сегодня вечером, да? Это правда, я так тебе благодарна... (Наклоняется и быстро целует руку Жана.) Спасибо, дорогой.
Медленно, разбитой походкой она идет к двери, прижимая платок к губам; у порога пытается ему улыбнуться.
Жан тупо смотрит на закрывшуюся дверь. Потом встряхивает головой, распрямляет плечи, подходит к окну, распахивает его и, несмотря на дождь, свешивается вниз, будто стремясь выбраться из душной норы.
Церковь Нотр-Дам-де-Виктуар, восемь часов вечера.
Надгробные плиты. Горящие канделябры слепят глаза, но не освещают помещения.
По вечерам сюда - в полумрак, черный от дыма свечей, - стекаются со всех концов Парижа несчастья, перед которыми бессильно любое мужество, надежды, упорно живущие вопреки всему.
Сесиль на коленях; Жан стоит; оба сгибаются под бременем непоправимого.
В тот же вечер.
Жан снова работает; он не спешит встать из-за стола: ему хочется побыть одному.
Дверь открывается. Бесшумно входит Сесиль, в туфлях на босу ногу.
Сесиль. Ты не собираешься спать? (Простодушно.) Ты на меня сердишься?
Она мило смеется, как напроказившая девочка.
Пораженный ее наивностью, Жан не может сдержать улыбку.
Она в халате. Слезы не оставили следа на ее лице. Ночная прическа ее молодит: распущенные волосы схвачены на затылке большой черной заколкой-бабочкой. В этот вечер ей пятнадцать лет: она - хрупкая девушка-невеста из Бюи.
Она, как ребенок, прыгает и устраивается на коленях у Жана.
Я не хочу засыпать одна, после такого дня. Скажи мне, что все забыто... что все позади...
Жан устал от слов. Не отвечая, он осторожно целует нежный лоб, который она подставляет ему. В этот вечер, больше чем когда-либо, он чувствует себя стариком.
Там слишком холодно. Я тебя подожду здесь. Продолжай, милый, я не буду мешать. Только посижу у тебя на коленях, даже не шелохнувшись.
Она забывается, прижавшись к нему. Жан обнимает ее и чувствует, как расслабляется ее стан, теплый и гибкий. Ее соломенные туфли соскользнули на пол; он берет в ладони маленькие холодные ступни.
Видишь, как я замерзла...
Она смеется прерывистым, дразнящим смехом. Когда Жан уносит ее, она все еще смеется, запрокинув голову...
Затем их взгляды встречаются. Жан чувствует как бы внезапный удар: в полузакрытых глазах Сесили он замечает огонек торжествующей радости.
И вдруг его осеняет:
'Вот оно что!.. Сегодня девятый день... Нужно было, чтобы я...'
Ни малейшего чувства раздражения; он не выпускает ее из объятий.
Взгляд ее только что сказал Жану, на что способна человеческая глупость, и он чувствует себя таким далеким от Сесили, бесконечно далеким...
'Женщины совсем не такие, как мы!.. '
Несколько листков, исписанных беглым неровным почерком, в глубине ящика письменного стола Жана:
'Женщины - низшие существа, и это непоправимо.
Сентиментальность гнездится в них, как червь в яблоке. И разрушает все: делает беспомощным их ум, калечит их душу.
Женщины обожают тайны, это - свойство их натуры. Тут бессильны все средства. В этом сказывается примитивность женщин.
Они боятся воров, но, зажигая ночник, уже чувствуют себя в безопасности. Поведение страуса - их естественное поведение. Вера им нужна для спокойствия, чтобы не терзаться никакими сомнениями. (Они даже не догадываются о том, что люди могут стремиться к 'проверке'...)
