приписывали Мари, отличаются от тех, которые были внушены ей истинно христианским воспитанием.
Жму Вашу руку.
М.Л.Жозье, священник'.
Баруа стоит у окна; ему нужно собраться с мыслями. Его глаза останавливаются на конверте, он оглядывает комнату, затем смотрит на улицу.
Медленно, стараясь сосредоточиться, перечитывает письмо.
'Почему Жозье пишет: 'Я был бы не совсем честен...' Значит, он полагает, что это новое обстоятельство может изменить мое решение...
Если бы речь шла о моем праве, о моей прихоти, - я сказал бы 'нет'... Если бы у меня было намерение тайно повлиять на нее, - я тоже сказал бы 'нет'... Но это совсем не то, ведь она сама...
Тогда почему бы и нет?'
Он улыбается.
'Все-таки весьма любопытно, что это она напомнила о сроке. В сущности, даже наперекор желанию матери: ведь мой отказ избавлял Сесиль от 'новых испытаний' Сесиль, видно, боялась, как бы я не потребовал выполнения условия, и девочке пришлось долго бороться.. Значит, она очень хотела приехать.
Но, черт побери, я никак не могу понять почему! Из любопытства: Не думаю. Ей, должно быть, страшно уезжать из Бюи, расставаться с матерью, с бабушкой, с привычной обстановкой, тем более для того, чтобы приехать сюда! Что ж задумала эта восемнадцатилетняя девушка?
Во всяком случае, нужно обладать необычайной волей, чтобы получить согласие Сесили. Это доказывает, что Мари энергична и независима... Все это очень странно...
В последний раз, когда мы виделись с Жозье, он дал мне понять, что она немного похожа на меня... Быть может, у нас некоторые общие черты характера, одинаковое упорство? Кто знает? Не одинаковый ли у нас склад ума?.. Не хочет ли она пересмотреть все, чему ее учили?.. Может быть, она там бьется, словно в клетке, как я когда-то?.. И хочет приехать сюда, чтобы дышать полной грудью, чтобы стать свободной?'
Он предается этим мыслям с некоторым самолюбованием; он обнаруживает в себе запас нерастраченной любви, о которой даже и не подозревал. Потом пожимает плечами: 'Но нет...'Чувства, которые были внушены ей истинно христианским воспитанием...' Все это моя фантазия, Мари у них в руках!'
Он делает нетерпеливый жест рукой:
'Интересно... Меня уже мучает мысль, что эта незнакомая мне девушка находится по ту сторону баррикады! А еще десять минут назад ее набожность меня нисколько не занимала!.. Я глупею... (Улыбаясь.) Ведь она существует для меня всего десять минут; лишь сейчас она напомнила о своем существовании, она перестала быть только именем... Мари...'
Баруа в третий раз разворачивает письмо.
По мере того, как он его перечитывает, ему становится ясно, что бесповоротное решение побеждает все его колебания, и каждое слово письма еще больше укрепляет это решение.
Февраль. День на исходе.
Паскаль, услышав, как кто-то поворачивает ключ в замке, подходит к двери.
Баруа. Вот и я, Паскаль. Все готово?
Паскаль приветливо улыбается.
Баруа обходит кабинет, как бы производя смотр. Все прибрано, только письменный стол, как всегда, в беспорядке. На камине 'Пленник' Микеланджело теряет силы в бесплодном стремлении освободиться.
Баруа торопливо проходит во вторую половину квартиры: две комнаты, соединенные ванной; большая комната обита светлым штофом и заново обставлена.
Озабоченным и в то же время довольным взглядом он осматривает комнату.
Поправляет абажур, трогает радиатор, смотрит на часы и возвращается в кабинет.
Паскаль, мы кое-что забыли!.. Сбегайте, побыстрее... Хороший букет белых цветов... (Показывая величину.) Обязательно белых, слышите!
Пять минут спустя. Звонок.
Баруа, ходивший из угла в угол, бледнеет: 'А этот дуралей еще не вернулся!'
Он направляется в переднюю; мгновение колеблется и открывает дверь.
Первым входит аббат Жозье, за ним - молодая девушка и просто одетая женщина лет пятидесяти.
Баруа. Мой слуга только что... (Толкая дверь кабинета.) Прошу вас...
Аббат проходит, за ним девушка.
Баруа уже собрался было последовать за ними, но горничная решительно идет за своей госпожой, не уступая ему дороги, и едва не отталкивает его.
Аббат (с достоинством). Здравствуйте, Жан. Я привез вашу дочь... и Жюли, преданную Жюли... (Плавный жест священника.) Это - лучшие мои прихожанки.
Баруа подходит к Мари; она стоит очень прямо, на лице ее выступила краска... Перед Ним возникает отчетливый образ: Сесиль в двадцать лет!
Она протягивает руку, он пожимает ее.
Короткое молчание.
Открывается дверь. Появляется Паскаль с букетом в руках. Он останавливается на пороге и спокойно улыбается.
Баруа. Я посылал его за цветами. (Мари.) В квартире одинокого мужчины так неуютно.
Все неподвижно стоят, глядя друг на друга: Мари опускает глаза. Жюли пожирает глазами Баруа. Аббат неодобрительным взглядом окидывает комнату.
Баруа чувствует, что надо любой ценой нарушить молчание.
(Обращаясь к Мари.) Хотите... я покажу вам вашу комнату. (Он делает шаг к двери и поворачивается к священнику.) Пойдемте с нами.
Его взгляд говорит: 'Посмотрите, где она будет жить, расскажете об этом там...'
Аббат идет за ними.
В этой залитой светом комнате они чувствуют себя еще хуже, чем в кабинете с его блеклыми тонами; и опять все неловко стоят посреди комнаты.
Баруа, не переставая, говорит.
Здесь - ванная. А здесь комната... Жюли. Как видите, совсем рядом. (Паскалю, принесшему багаж.) Поставьте возле окна.
Радость его улетучилась; он больше не в силах выносить эту сцену: чувство горечи охватывает его... Надо прекратить все это.
(Обращаясь к Мари, которая избегает его взгляда.) Ну, теперь мы вас оставим, хорошо? Вы, верно, хотите распаковать свои вещи?..
Аббат. К тому же мне надо торопиться на поезд. Я хочу проститься с вами, дорогое дитя.
Голос его приветлив и тверд. В нем чувствуется равнодушие к земной жизни, характерное для человека, который живет ради жизни иной. Он будто говорит: 'Мне жаль вас, но вы сами стремились к этому испытанию; к тому же ведь бог всегда с вами'.
Баруа вводит аббата, в свой кабинет. Его руки дрожат, воля напряжена до предела. Он через силу улыбается.
Баруа. В котором часу ваш...
Он не может кончить фразу; сжав голову руками, тяжело опускается на стул, и внезапно тело его сотрясается от рыданий. Это неотвязное воспоминание о молодой Сесили; глаза ребенка, полные тревоги; бесконечная нежность, вдруг охватившая его самого... Какая, оказывается, ответственность - породить плоть, которая тоже может страдать!
Аббат бесстрастно смотрит, засунув пальцы в рукава сутаны.
Он думает о скале, которой коснулся Моисей, но упрямо сдерживает жалость.
