соломинки, - вам нужно посмотреть этот фильм. Кадры есть превосходные, например, шествие носильщиков на закате солнца... Не правда ли, Антуан? А игры детишек на песке, пока женщины разгружают пироги...
- Пойду непременно, - откликнулся Даниэль, глядя на нее. После короткой паузы он добавил: - А вы знаете Аниту?
Она покачала головой.
- Это цветная американка, постоянно бывает в баре. Да вот она, в белом, позади Марии-Жозефы, вон той высокой особы, увешанной жемчугами.
Рашель привстала и увидела за парами танцующих смугло-желтый профиль, затененный полями огромной шляпы.
- Это не чернокожая, - произнесла она разочарованно, - она креолка.
На лице Даниэля промелькнула едва заметная усмешка.
- Простите, ошибка, сударыня, - сказал он. Затем, обернувшись к Антуану, спросил: - Вы часто здесь бываете?
Антуан готов был ответить утвердительно, но помешало присутствие Рашели.
- Почти никогда, - сказал он.
Рашель следила глазами за Анитой, которая пошла танцевать с Марией-Жозефой. На гибком теле американки в обтяжку сидело белое атласное платье, блестящее, как птичье оперение, и отливавшее перламутром при каждом движении ее длинных ног.
- Поедете завтра в Мезон? - спросил Антуан.
- Я только что оттуда, - отвечал Даниэль. Он хотел было что-то сказать Антуану, но поднялся, увидев молодую женщину испанского типа, одетую в тюлевое платье лимонного цвета.
- Прошу извинить меня, - пробормотал он, удаляясь. Он подхватил молодую женщину под руку и в плавном танце увел ее в дальний угол, где находились музыканты.
Анита остановилась. Рашель видела, как она со спокойной лебединой грацией, рассекая поток танцующих, проплыла к столику, за которым сидели они с Антуаном. Креолка задела стул молодого человека и приблизилась к диванчику, на котором сидела Рашель, вынула что-то из сумочки, зажала в руке, затем, очевидно считая, что находится в достаточно уединенном месте (а возможно, не обращая внимания на взгляды посторонних), вытянула ногу, поставила ее на диванчик, проворно отогнула подол платья и сделала себе укол в бедро. Рашель заметила кусочек светло-коричневой кожи, мелькнувшей между двумя полосками шелковистой белизны, и невольно зажмурилась; Анита опустила юбку, выпрямилась пластичным движением, причем на ее смуглой щеке сверкнула жемчужная серьга, продетая в мочку уха, и неторопливой поступью вернулась к подруге.
Рашель снова положила локти на стол и, полузакрыв глаза, стала тянуть ледяной ликер. Ласковые звуки скрипок, протяжное навязчивое пение смычков истомили ее, довели до изнеможения.
Антуан посмотрел на нее, шепнул:
- Лулу...
Она подняла глаза, допила бокал до последней зеленой льдинки и, не сводя с него взгляда - какого- то нового для него, насмешливого, почти наглого, вдруг спросила:
- А ты никогда... не встречался с чернокожей женщиной?
- Нет, - ответил Антуан, храбро качнув головой.
Она умолкла. Какая-то непонятная усмешка медленно тронула ее губы.
- Ну, теперь пойдем, - сказала она резко.
Она уже закуталась в манто из темного шелка, словно в маскарадное домино во время ночного праздника. И когда Антуан вслед за ней вошел во вращающиеся двери, он снова услышал, как сквозь сжатые зубы у Рашели вырвался короткий, почти беззвучный смех, который так его отпугивал.
Когда Жером еще жил в Париже на улице Обсерватории, он распорядился, чтобы консьерж брал всю его корреспонденцию, а сам он время от времени за ней заходил. Потом перестал показываться, даже не оставил своего адреса, так что за два последних года скопилось огромное количество всякой печатной дребедени. И как только консьерж узнал, что г-н де Фонтанен прибыл в Мезон-Лаффит, он передал все Даниэлю, попросив вручить корреспонденцию в собственные руки адресата.
В груде бумаг, к своему великому удивлению, Жером нашел два старых письма.
Одно из них, отправленное восемь месяцев назад, извещало, что на его имя открыт текущий счет на сумму в шесть тысяч и несколько сот франков, оставшихся после ликвидации какого-то его не вполне удачного предприятия, он давно махнул рукой на эти деньги.
Лицо его просияло. То, что на его текущем счету появились деньги, рассеивало неприятное чувство, которое тяготило его с той поры, как он водворился в Мезон-Лаффите; неприятное чувство было вызвано не только пребыванием в семье, где он уже был лишним, но также и денежными затруднениями, ранившими его гордость.
(Уже пять лет, как супруги поделили свое имущество. Г-жа де Фонтанен, отказавшись от развода, отстранила мужа от всех дел, связанных со скромным наследством, которое оставил ей отец-пастор. Наследство это, уже довольно сильно порастраченное, все же позволяло ей существовать более или менее безбедно, не отказываться от своей квартиры и не экономить средства для воспитания детей. А Жером, не успевший пустить на ветер ее родовое имение, продолжал заниматься делами: даже в Бельгии и Голландии, куда его таскала за собой Ноэми, он играл на бирже, занимался спекуляциями, финансировал всякие новые изобретения и, несмотря на все свое легкомыслие, обладал даже некоторым чутьем и нюхом в рискованных предприятиях, затевая довольно успешные дела. Год на год не приходился, но все же он почти всегда жил припеваючи; ему случалось даже, для успокоения совести, переводить на текущий счет жены по нескольку тысяч франков, чтобы принять некоторое участие в расходах на содержание Женни и Даниэля. Однако за последние месяцы жизни за границей его положение сильно пошатнулось, и он не мог пользоваться капиталом, который вложил в дела, даже помышлять не мог о том, чтобы вернуть Терезе деньги, которые она привезла ему в Амстердам, и принужден был жить на ее содержании. Это его очень мучило; особенно тяжела была мысль, что жена может подумать, будто нужда заставила его вернуться к семье.)
Поэтому некоторая сумма денег, неожиданно появившаяся у него, вернула Жерому долю самоуважения. Ведь какое-то время он будет располагать свободой.
Ему не терпелось поделиться новостью с женой, и он уже направился к двери, на ходу распечатывая второй конверт, надписанный ученическим почерком, который ничего ему не говорил, как вдруг остановился, до того был ошеломлен:
'Сударь!
Сообщаю вам, что со мной произошло событие, лично мне не доставившее горя, а даже, напротив, очень большую радость, потому как я долго мучилась от своего одиночества, но из-за этого меня прогнали с места, и я совсем теперь отчаялась, но ведь вы меня не бросите без средств к жизни в такое время, а ведь другого места мне теперь не найти, ведь становится мне все труднее, а на руках у меня осталось всего тридцать франков да тридцать су и за душой нет у меня ни гроша - нечем содержать ребеночка, которого я хотела бы выкормить сама, как это и полагается.
А также я вас ни в чем не упрекаю и надеюсь, что письмо мое вас не рассердит и вы придете мне на помощь завтра или послезавтра - самое позднее в четверг, а то я и сама не знаю, что со мною будет.
Любящая и верная Вам В.Ле Га'.
Сначала он ничего не понял. Ле Га? Кто это И вдруг вспомнил: 'Да это Викторина... Крикри!'
Он вернулся, сел, вертя письмо в руках. 'Завтра или послезавтра'. Он разобрал дату на штемпеле и высчитал: письмо ждало его два с лишним года. Бедняжка Крикри! Что же с ней сталось? Что подумала она о его молчании? Что с ребенком? Он задавал себе все эти вопросы без особого волнения, а выражение сострадания, безотчетно появившееся на его лице, было всего лишь данью условностям. Однако в его памяти все явственнее вырисовывалось, смущая его душу, маленькое, застенчивое, пугливое существо, невинные глаза, детский ротик...
Крикри. Да, как он с ней познакомился? Ах да, у Ноэми - она вывезла девочку из Бретани. Ну, а потом? Он смутно припомнил гостиницу где-то на окраине города, куда он поселил ее недели на две. А
