самого их призвания, быть знатоками своего дела, специалистами во всех сложных вопросах международной политики, и люди несведущие, вроде него самого, могут на них спокойно положиться. Слепое доверие, которое он питал к французскому правительству, распространялось и на правителей других стран. Антуану было присуще врожденное чувство уважения к специалистам.
Жак присматривался к брату с каким-то новым чувством. Ему вдруг пришло в голову, что вся пресловутая уравновешенность Антуана, которой он некогда восхищался как великим достижением разума, как победой рассудка над противоречиями мира сего и которая всегда внушала ему смешанное чувство раздражения и зависти, - была просто-напросто самозащитой деятельного ленивца, одного из тех, что суетятся, можно сказать, из спортивного интереса, ради самоутверждения. Или, вернее, - не была ли уравновешенность Антуана счастливым результатом того, что он избрал для себя ограниченное, в сущности, довольно узкое поле деятельности?
- Ты говоришь: 'военный психоз', - продолжал Антуан. - Ерунда! Я не придаю, как ты, столь важное значение этим психологическим факторам... Политика, по существу, имеет дело с вполне конкретными явлениями, и благородные порывы чувствительных душ заслуживают тут еще меньшего внимания, чем где бы то ни было. Таким образом, даже если те опасности, которые ты предрекаешь, окажутся вполне реальными, мы не в силах ничего изменить. Абсолютно ничего. Ни ты, ни я, ни кто бы то ни было!
Жак стремительно вскочил.
- Это неправда! - воскликнул он в порыве возмущения, который ему на этот раз не удалось обуздать. - Как? Перед лицом такой угрозы склонить голову и продолжать копаться в делишках в ожидании катастрофы? Это просто чудовищно! К счастью для народа, к счастью для всех вас, есть люди, которые не дремлют, люди, которые не задумаются завтра же отдать свою жизнь, если это понадобится, чтобы предохранить Европу от...
Антуан наклонился вперед.
- Люди? - спросил он заинтересованный. - Какие люди? Ты?..
Жак подошел к дивану. Возбуждение его несколько улеглось. Он смотрел на брата сверху. Глаза его сияли гордостью и доверием.
- Известно ли тебе, что на свете существует двенадцать миллионов организованных рабочих? - произнес он медленно, с расстановкой, лоб его покрылся каплями пота. - Известно ли тебе, что международное социалистическое движение имеет за собой пятнадцать лет борьбы, совместных усилий, солидарности, непрерывных успехов? Что в данное время имеются значительные социалистические фракции во всех европейских парламентах? Что эти двенадцать миллионов приверженцев социализма распределяются примерно на двадцать различных стран? Что более двадцати социалистических партий образуют с одного конца света до другого непрерывную цепь, объединенную братскими чувствами? И что основной идеей, связывающей их, главным пунктом их соглашения является ненависть к милитаризму, непреложное решение бороться против войны, какова бы она ни была, откуда бы она ни возникла, потому что война - это всегда ухищрение капиталистов, за которое народ...
- Кушать подано, - объявил Леон, появляясь в дверях.
Жак, прерванный на полуслове, вытер пот со лба и снова сел в кресло. Как только слуга исчез, он пробормотал как бы в заключение:
- Теперь, Антуан, тебе, может быть, стало понятно, зачем я приехал во Францию...
В течение нескольких секунд Антуан молча смотрел на брата. Изогнутые брови над глубоко посаженными глазами сошлись, образовав напряженную складку, выдававшую сосредоточенность его мысли.
- Вполне понятно, - произнес он каким-то загадочным тоном.
Наступило молчание. Антуан спустил ноги с дивана и сидел, подперев голову ладонями, уставившись взглядом в пол. Затем слегка пожал плечами и встал.
- Пойдем-ка обедать, - сказал он, улыбаясь.
Жак, ни слова не говоря, последовал за братом.
Он был весь в поту. Посредине коридора ему вспомнилось, что рядом ванная комната. Соблазн был слишком велик и победил его колебания.
- Послушай! - внезапно сказал он, покраснев, как мальчишка - Может быть, это глупо, но мне безумно захотелось принять ванну... Сейчас же... до обеда... Можно?
- Черт возьми! - воскликнул Антуан, развеселившись. (Как ни нелепо это было, но у него возникло ощущение, что он берет какой-то маленький реванш.) - Ванну, душ - все что тебе угодно!.. Пойдем.
Пока Жак плескался в ванне, Антуан вернулся в кабинет и вытащил из кармана записочку Анны. Он перечел ее и тут же разорвал: он никогда не хранил женских писем. Внутренне он улыбался, но улыбка была почти неуловима на его лице. Усевшись на диван, Антуан зажег папиросу и снова растянулся на подушках.
Он размышлял. Не о войне, не о Жаке, даже не об Анне, - о самом себе.
'Я раб своей профессии - вот в чем беда, - думал он. - У меня недостает времени на размышления... Размышлять - это не значит думать о своих больных и даже вообще о медицине; размышлять - это значит задумываться над окружающим миром... На это у меня нет свободного времени... Мне казалось бы, что я отнимаю время от своей работы... Вполне ли я прав? Верно ли, что мое профессиональное существование - это и есть жизнь? И в этом ли вся моя жизнь? Не уверен... Я чувствую, что под оболочкой доктора Тибо скрывается еще кто-то, а именно - я сам... И этот 'кто-то' задавлен... с давних пор... быть может, с той самой минуты, как я выдержал свой первый экзамен... В тот день - трах! - мышеловка захлопнулась. Человек, которым я был, человек, существовавший во мне до того, как я стал врачом, человек, который и сейчас еще живет во мне, - это как бы зародыш, уже давно переставший развиваться... Да, пожалуй, со времени первого экзамена... И все мои собратья живут так же, как я... Может быть, и все занятые люди? Как раз лучшие из людей... Потому что именно лучшие всегда жертвуют собой, уходят с головой в профессиональную работу, поглощающую все силы... Мы напоминаем свободных людей, которые вдруг продались бы в рабство...'
Его рука вертела в глубине кармана небольшую записную книжечку, с которой он никогда не расставался. Машинально он вытащил ее и рассеянным взглядом пробежал страничку записей на завтрашний день, 20 июля, всю испещренную именами и пометкам'.
'Без глупостей! - резко оборвал он себя. - Завтра я обещал Теривье навестить его дочурку в Со52. А в два часа начинается мой прием...'
Антуан раздавил в пепельнице окурок и потянулся.
'Доктор Тибо опять появляется на свет божий, - подумал он, улыбаясь. Ну что же? В конце концов, жить - это значит действовать! А не разводить философию... Размышлять над жизнью? К чему? Давно известно, что такое жизнь: нелепая смесь чудеснейших мгновений и жесточайшей скуки! Приговор произнесен раз и навсегда... Жить - это вовсе не значит снова и снова ставить все под вопрос...'
Энергичным движением Антуан поднялся с дивана, вскочил на ноги и быстро подошел к окну.
- Жить - это значит действовать! - повторил он, рассеянно оглядывая пустынную улицу, мертвые фасады домов, покатые поверхности крыш, на которые полосами ложились тени от труб. Антуан продолжал машинально вертеть в руке записную книжечку, спрятанную на дне кармана. 'Завтра - понедельник: пожертвуем морской свинкой для малыша номер тринадцать... Много шансов за то, что прививка даст положительную реакцию. Скверная история. Потерять почку в пятнадцать лет... А потом эта несчастная дочурка Теривье. Мне не везет в этом году со стрептококковыми плевритами. Подождем дня два, и если не будет улучшения - придется делать резекцию ребра. Да что там! - резко оборвал он ход своих мыслей, спуская приподнятую было штору на окне. Честно исполнять свою работу - разве это уж так мало?.. А жизнь пусть себе бежит своим чередом!..'
Антуан вернулся на середину комнаты и закурил новую папиросу. Забавляясь созвучием слов, он стал мурлыкать, точно повторяя припев песенки:
- Пусть жизнь себе бежит... А Жак пусть рассуждает... Пусть жизнь себе бежит...
Обед начался чашкой холодного бульона, который оба брата выпили молча, в то время как Леон в белой официантской куртке сосредоточенно разрезал дыню на мраморной доске закусочного столика.
