тиком. Затем разразился беззвучным внутренним смехом.
- Бедный милый, когда-то бородатый доктор! - воскликнул он тоном нежного сострадания. - Ты думаешь, что излечиваешь, а это вы, богохульники, и создаете болезнь, потому что проповедуете, что болезнь существует!.. No!..[47] Говорю вам: дайте войти Свету! Христос - единственный врач! Кто исцелил Лазаря? Можешь ли ты исцелить Лазаря, ты, бедный врач, блуждающий в потемках?
Антуану было смешно, но внешне он оставался бесстрастным. Несомненно, однако, что пастор заметил невольный лукавый блеск в глазах врача, потому что насупил брови и резко повернулся к нему спиной. С обнаженным торсом, спустив рубашку, закрутившуюся вокруг бедер, он метался по мансарде из угла в угол в поисках своего белья и платья.
Антуан ждал его, стоя в молчании.
- Человек божествен! - проворчал Грегори, прислонившись к стене и согнувшись, чтобы натянуть носки - Христос знал в сердце своем, что он божествен! И я тоже! И все мы тоже! Человек божествен! - Он сунул ноги в большие черные башмаки, которые так и оставались зашнурованными. - Но тот, кто сказал: 'Закон убивает', - тот сам был убит законом! Христос убит законом. Человек сохранил в уме лишь букву закона. Нет ни одной церкви, действительно построенной на истинных заветах Христа. Все церкви построены лишь ни притчах Христовых!
Не прерывая монолога, он извивался во все стороны с излишней быстротой и неловкостью, свойственной очень нервным людям.
- Бог - Всё и во Всём!.. Бог! Высший Источник Света и Тепла! - Победным жестом он снял висевшие на крючке брюки. Каждое его движение обладало стремительностью электрического разряда. - Бог - Всё! - повторил он, возвысив голос, потому что он повернулся лицом к стене, чтобы застегнуть брюки.
Покончив с этим, он повернулся на каблуках и бросил на Антуана мрачный, вызывающий взгляд.
- Бог - Всё, и несть зла от бога, - сказал он сурово. - И я говорю, poor dear Doctor[48], ни единого атома зла или лукавства нет во вселенском Всём.
Он натянул свой сюртук из черного альпака, надел комичную маленькую фетровую шляпу с закругленными полями и неожиданным тоном, почти игриво, точно радуясь тому, что он наконец одет, провозгласил, вежливо дотронувшись до своей шляпы:
- Glory to God![49] - Затем, остановив на Антуане отсутствующий взгляд, внезапно прошептал: - Несчастная, несчастная милая госпожа Тереза!.. - Слезы заблистали у него на глазах. Казалось, он только сейчас осознал семейную драму, которая привела к нему Антуана. - Несчастный милый Жером! - вздохнул он. - Бедное ленивое сердце, значит, ты побеждено?.. Значит, ты сдалось? Ты не могло отстранить от себя Лукавого?.. О Христос, дай ему силы отринуть оковы мрака и препоясаться мечом света!.. Я иду к тебе, грешник! Я иду к тебе!.. Идемте, - сказал он, подойдя к Антуану, - ведите меня к нему!
Прежде чем погасить лампу, он зажег от нее витую свечу, которую вытащил из-под полы своего сюртука. Затем отворил дверь на лестницу.
- Проходи!
Антуан повиновался. Чтобы осветить ступеньки, Грегори высоко держал свечу в простертой руке.
- Христос сказал: 'Ставьте высоко светильник, чтобы он светил всем!' Это Христос возжигает светильник в сердцах наших!.. Бедный светильник, как часто горит он слабо, и пламя его колеблется и дает едкий дым!.. Ничтожная, ничтожная материя! Несчастные мы!.. Будем молить Христа, чтобы наше пламя было стойким и ясным, чтобы оно изгнало материю во тьму теней!
И все время, пока Антуан, держась за перила, спускался по узкой лестнице, пастор продолжал бормотать все менее и менее внятно фразы, похожие на заклинания, беспрестанно повторяя ворчливым и раздраженным тоном слова 'материя' и 'тьма'.
- Я приехал на машине, - объяснил ему Антуан, когда они наконец вышли во двор, - она же и отвезет вас в клинику... А я, - добавил он, - приеду тоже туда... через час...
Грегори ничего не возразил. Но прежде чем сесть в автомобиль, он вперил в своего спутника взгляд - такой острый и, казалось, такой проницательный, что Антуан почувствовал, как лицо его краснеет.
'Не может же он все-таки знать, куда я направляюсь!' - подумал он.
С невыразимым облегчением Антуан проводил взглядом машину, удалявшуюся в предрассветных сумерках.
На перекрестке дул легкий ветерок; наверное, где-нибудь прошел дождь. Веселый, как школьник, выпущенный из карцера, Антуан почти бегом домчался до площади Валюбер и вскочил в первое попавшееся такси.
- Ваграмская улица!
В машине он вдруг заметил, что устал, - однако той напрягающей нервы усталостью, которая подхлестывает желание.
Он велел шоферу остановиться метров за пятьдесят от дома, быстро выпрыгнул из машины, добрался до переулка и бесшумно открыл дверь.
Уже на пороге его лицо прояснилось: запах Анны... Возбуждающий, скорее смолистый, чем цветочный запах, стойкий и густой, от которого захватывает дух; больше, чем просто запах, - какая-то ароматическая волна, которую он так любил.
'Мне суждено опьяняться запахами', - подумал он, и у него внезапно сжалось сердце при мысли об ожерелье из серой амбры, которое носила Рашель.
Осторожно, как вор, он проник в ванную, озаренную молочным светом зарождающегося дня. Там он поспешно разделся и, стоя в ванне, облился прохладной водой, выжимая себе на затылок большую губку. Вода испарялась с его разгоряченного тела, словно с раскаленного металла. Восхитительное ощущение, что с него стекает вся усталость. Он наклонился и стал пить ледяную струю прямо из-под крана. Потом неслышно прошел в спальню.
Мелодичный, очень тихий зевок, звук которого шел откуда-то с пола, напомнил ему о присутствии Феллоу. Он почувствовал, как в ноги ему ласково ткнулась влажная мордочка, ощутил прикосновение шелковистого ушка.
Полог был задернут. Лампа у изголовья заливала комнату сиянием зари, тем самым туманно-розовым светом, которым восхищался Антуан час назад, переезжая через мосты. На широкой кровати спала Анна, повернувшись лицом к стене, положив голову на обнаженную руку. На ковре валялись модные журналы. Пепельница на ночном столике была полна наполовину недокуренными папиросами.
Стоя неподвижно у кровати, Антуан смотрел на густые волосы Анны, на шею, плечо и стройную линию ног под простыней. 'На этот раз она беззащитна', - подумал он. Редко случалось, чтобы Анна пробуждала в нем такое нежное и жалостливое волнение; чаще всего он лишь принимал, словно отдаваясь спортивному увлечению, ту бурную, никогда не утихавшую страсть, которую Анна питала к нему. С минуту он длил это сладострастное ожидание, отдаляя наслаждение, которое ждало его здесь, так близко, и которое теперь ни Жак, ни Жером, ни Грегори - никто на свете не мог у него отнять. А затем стремление погрузить свое лицо в ее волосы, прижать к своей груди эту упругую теплую спину, слиться своим телом с другим телом стало таким властным, что улыбка застыла на его лице. Задерживая дыхание, он осторожно приподнял край простыни и, плавным, но сильным движением скользнув в кровать, медленно улегся рядом с Анной. Она подавила короткий глухой крик и, повернувшись на другой бок, очнулась от сна в объятиях Антуана.
Проснувшись рано утром, Жак, казалось, снова обрел бодрость.
'Если я поеду сегодня с пятичасовым вечерним поездом, то нельзя терять времени', - подумал он, спрыгнув с кровати. Но едва он встал, как почувствовал, что на душе у него неспокойно, - вчерашние события преследовали его.
Он быстро оделся и сошел вниз, чтобы позвонить по телефону Антуану.
Фонтанен был еще жив; коматозное состояние могло продлиться еще сутки, а может быть, и больше. Никаких оснований для надежды не было.
