какой-нибудь пассажир и положил конец их беседе. Но на перроне никого не было. Поезд тронулся.
После довольно долгого молчания, когда оба собеседника, казалось, ушли каждый в свои мысли, Антуан снова нагнулся к священнику.
- Как видите, господин аббат, по меньшей мере две причины мешали и мешают мне вернуться к католицизму. Первая - проблема греховности: по-моему, я просто не способен испытывать ужас перед грехом. Вторая - проблема провидения: я не могу принять своего личного бога.
Аббат молчал.
- Да, да, - продолжал Антуан. - То, что вы, католики, именуете грехом, для меня это, напротив, нечто живое, сильное, подсознательное, назидательное, то, что позволяет - как бы лучше выразиться - осязать существующую реальность. А также двигаться вперед. Никакой прогресс, - о, конечно, я не заблуждаюсь насчет слова 'прогресс', просто оно удобнее!.. так вот, никакой прогресс не был бы возможен, если бы человек покорно сторонился греха... Но, боюсь, это заведет нас слишком далеко, - добавил он и в ответ на еле приметное движение плечей аббата иронически улыбнулся. Что касается гипотезы провидения, тут уж нет! Если и существует идея, которую я мог бы принять безоговорочно, так это идея всеобщего равнодушия!
Аббат даже подскочил:
- Ну, а сама ваша наука с большой буквы, хочет она того или нет, она только и делает, что подтверждает наличие Верховного Порядка. (Я с умыслом не прибег к более точному выражению - 'божественный промысел'.) Но, бедный мой друг, если бы мы позволили себе отрицать этот высший Разум, каковой управляет всеми явлениями, след коего носит на себе все сущее, если бы мы отказались признать, что все в природе имеет свою цель, что все создано ради некоей гармонии, - тогда уж никто ничего не смог бы понять!
- Пусть даже так!.. Вселенная для нас непостижима. Принимаю это как факт.
- А непостижимость, друг мой, и есть бог!
- Только не для меня. Я еще не дошел до искушения называть 'богом' все, чего не понимаю.
Он улыбнулся и несколько минут молчал.
Аббат взглянул на него, готовый к обороне.
- Впрочем, - все так же улыбаясь, заговорил Антуан, - для большинства католиков идея божества сводится к довольно-таки ребяческой концепции 'доброго' боженьки, своего личного боженьки, который с каждого из нас не спускает глаз, который с умилением и неустанно следит за малейшими колебаниями нашей капельной совести и к которому любой из нас может в любую минуту обратиться с мольбой: 'Господи, просвети меня... Господи, сделай так, чтобы...' и т.д. и т.п. Поймите меня, господин аббат, Я вовсе не собираюсь оскорблять вас дешевыми сарказмами. Но никогда мне, видно, не постичь, как можно допускать наличие хоть малейшей психологической связи, малейшего диалога, состоящего из вопросов и ответов, между одним из нас, бесконечно малой частицей вселенской жизни (я беру только землю, эту пылинку среди прочих пылинок) и этим великим Всем, этим универсальным Принципом! Ну, как же можно приписывать ему антропоморфические чувства, отцовскую нежность, сострадание! Ну как же можно принимать всерьез таинства, перебирание четок, мессы, которые заказывают за деньги и служат ради такого-то человека, ради упокоения такой-то души, временно водворенной в чистилище! Подумайте сами, честное слово, нет никакой существенной разницы между всеми этими обрядами, этой верой в католическое богослужение и обрядами любой первобытной религии, языческими жертвоприношениями, дарами, которыми дикари осыпают своих идолов!
Аббат хотел было ответить, что и впрямь существует религия естественная, общая для всех людей, а это-то именно и есть догмат веры. Но он опять сдержался. Забившись в уголок купе, сложив руки и сцепив пальцы под обшлагами рукавов, он сидел с терпеливым, покорным и чуть насмешливым видом, и казалось, он ждет завершения этой импровизации.
Впрочем, путешествие близилось к концу. Вагон уже потряхивало на стыках рельсов, шедших через предместья Парижа. Сквозь запотевшее стекло видно было, как во мраке поблескивают бесчисленные огоньки.
Антуан, который еще не успел высказать всего, торопливо добавил:
- Кстати, господин аббат, не истолкуйте ложно кое-какие мои слова. Хотя я сам понимаю, что вряд ли имею право забираться в такие философские дебри, я просто хочу быть до конца искренним. Я вот тут говорил о Порядке, о Всеобщем Принципе... Говорил то, что обычно говорят в подобных случаях. В действительности же мне кажется, что лично я имею столько же оснований сомневаться в этом Порядке, как и верить в него. Животное человеческой породы, каким являюсь и я, находясь на определенной точке развития, не может не видеть всеобщей путаницы разнузданных сил природы... Но эти силы, повинуются ли они какому-либо общему закону, лежащему вне их и от них отличному? Или же повинуются они, - как бы лучше выразиться? - законам внутренним, присутствующим в каждом отдельном атоме и вынуждающим его выполнять свое 'личное' предопределение? Законам, которые не управляют этими силами извне, а слиты с ними, которые в какой-то мере лишь одухотворяют эти силы? Больше того, существует ли какая-то последовательность - и какая именно - в этой непрерывной игре стихийных явлений? Я не прочь допустить, что причины бесконечно порождают другие причины, что каждая причина производное другой причины и каждое следствие - причина других следствий. К чему же тогда надо непременно любой ценой выдумывать себе какой-то Высший Порядок? Уж не соблазн ли это для наших логизирующих умов? Почему обязательно отыскивать силу, направляющую все движения, которые взаимоотталкиваются до бесконечности? Лично я часто думаю, что все происходит так, будто ничто ни к чему не ведет, будто ничто вообще не имеет смысла...
Аббат молча вскинул глаза на Антуана, посмотрел на него, потупился и проговорил четко, с холодной усмешкой:
- Ну, ниже уж спуститься некуда...
Потом поднялся и застегнул свое пальто на ватной подкладке.
- Простите меня, господин аббат, за все, что я тут наговорил, - сказал Антуан в порыве искреннего раскаяния. - Такие разговоры никогда ни к чему не приводят: только оскорбляют собеседника. Сам не знаю, что это меня нынче так разобрало.
Теперь оба стояли. Аббат печально глядел на Антуана.
- Вы говорили со мной свободно, как с другом. И за это я вам, во всяком случае, благодарен.
Он явно собирался добавить еще что-то, но запнулся. Поезд остановился у дебаркадера.
- Хотите, я довезу вас в машине? - предложил Антуан уже совсем иным тоном.
- Буду очень рад...
Сидя в такси, Антуан, уже вновь втянутый в круг той сложной жизни, которая поджидала его, озабоченно молчал. Молчал и его спутник; казалось, он о чем-то размышляет.
Но когда они переехали Сену, аббат наклонился к Антуану.
- Вам сколько... лет? Тридцать?
- Скоро тридцать два.
- Вы еще молоды... Вот увидите... другие тоже в конце концов поняли! Наступит и ваш черед. Бывают в жизни человека такие часы, когда уже нельзя обойтись без бога. И среди них один самый страшный час: последний час...
'Да, - подумал Антуан, - этот страх перед смертью... который тяжким грузом лежит на каждом цивилизованном европейце. Таким тяжким, что в той или иной мере портит вкус к жизни...'
Священник хотел было намекнуть на кончину Оскара Тибо, но спохватился.
- Вы представляете себе, что это значит, - сказал он, - прийти, не веря в бога, к рубежу вечности, не видя на другом ее берегу нашего всемогущего и всемилостивого отца, простирающего к нам руки? Умереть в полном мраке, без единого проблеска надежды!
- Это, господин аббат, я знаю так же хорошо, как и вы, - живо отозвался Антуан (он тоже подумал о смерти отца). - Мое ремесло, - продолжал он после минутного колебания, - мое ремесло, так же, как и ваше, заключается в том, чтобы оказывать помощь агонизирующим. Думаю, я видел больше, чем видели вы, умирающих атеистов и сохранил такие жестокие воспоминания, что с удовольствием делал бы моим больным in extremis[22] впрыскивание веры. Я не принадлежу к числу тех, кто относится с чисто мистическим уважением к стоицизму, проявляемому в последние часы; скажу, не
