совершенно иная организация общества, которая позволит человеку не прозябать, а жить. Нужно возвратить ему не только причитающуюся ему часть материальной прибыли, но и ту часть свободы, досуга, благополучия, без которых он не может развиваться сообразно своему человеческому достоинству.
- 'Своему человеческому достоинству...' - задумчиво повторила Женни.
Внезапно она осознала, - и смутилась от этого, - что достигла двадцатилетнего возраста, ничего не зная о труде и нищете, царящих в мире. Между массой трудящихся и ею, буржуазной барышней 1914 года, существовали классовые перегородки, столь же непроницаемые, как те, что стояли между различными кастами античной цивилизации... 'Однако знакомые мне богатые люди - совсем не чудовища', - наивно говорила она себе. Она думала о протестантских благотворительных организациях, в которых принимала участие ее мать и которые 'оказывали помощь' нуждающимся семьям... Она почувствовала, что краснеет от стыда. Благотворительность! Теперь она поняла, что бедняки, просившие милостыню, не имеют ничего общего с эксплуатируемыми трудящимися, которые борются за право жить, за независимость, за 'свое человеческое достоинство'. Те бедняки вовсе не представляли собою народ, как она глупейшим образом считала: они были только паразитами буржуазного общества, почти столь же чуждыми миру трудящихся, о котором говорил Жак, как и те дамы-патронессы, которые их посещали. Жак открыл ей, что существует пролетариат.
- Человеческое достоинство, - повторила она еще раз. И ее интонация свидетельствовала о том, что она придает этим словам их истинный смысл.
- О, - заметил он, - первые результаты неизбежно будут ничтожны... Трудящийся, которого освободит революция, бросится прежде всего удовлетворять свои самые эгоистические потребности, даже, пожалуй, самые низменные... С этим придется примириться: желания низшего порядка должны быть удовлетворены в первую очередь, для того чтобы стал возможным истинный прогресс... внутренний... - Он поколебался, прежде чем добавить: - Развитие духовной культуры. - Голос его зазвучал глуше. Знакомая тревога сжала ему горло. Все же он продолжал: - Увы, мы вынуждены примириться с необходимостью: революция в области общественных установлений намного предшествует революции в области нравов. Но нельзя... нет, мы просто не имеем права сомневаться в человеке... Я хорошо вижу все его недостатки! Но я верю, я хочу верить, что они являются в значительной мере следствием существующего общественного строя... Надо бороться с искушением впасть в пессимизм, нужно воспитать в себе веру в человека!.. В человеке есть, должно быть, тайное неистребимое стремление к величию... И надо терпеливо раздувать этот уголек, тлеющий под пеплом, чтобы он разгорался... чтобы он, может быть, в один прекрасный день вспыхнул ярким пламенем!
Она решительно кивнула в знак одобрения. Выражение ее лица было энергичнее, чем когда-либо, взгляд серьезен.
Он улыбнулся от радости.
- Но перемены в общественном строе - это дело будущего... Сперва самое неотложное: сейчас надо помешать войне!
Внезапно он подумал о свидании со Стефани и бегло взглянул на алебастровые часы. Но они стояли. Он взглянул на свои карманные и сразу же вскочил.
- Уже восемь часов? - воскликнул он, словно проснувшись. - А через четверть часа я должен быть у Биржи!
Тут он сразу осознал, какой неожиданный и суровый оборот приняла их беседа. Он испугался, что Женни разочарована, и стал извиняться.
- Нет, нет, - тотчас же прервала его она. - Я хочу знать, что вы думаете обо всем решительно... Хочу узнать вашу жизнь... Понять... - И страстность, звучавшая в ее голосе, казалось, говорила: 'Доверяясь мне, показывая себя таким, каков вы есть, вы даете мне лучшее доказательство своей нежности, то доказательство, которое мне всего дороже!'
- Завтра, - продолжал он, идя к двери, - я приду пораньше, можно? Сразу же после завтрака.
Она улыбнулась, и все лицо ее озарилось до самой глубины зрачков. Она хотела бы ответить: 'Да, приходите, бывайте со мной как можно больше... Только когда вы здесь, я чувствую, что живу!' - но покраснела и молча пошла за ним через всю квартиру.
Перед полуотворенной дверью в гостиную он остановился.
- Можно? У меня связано столько воспоминаний...
Ставни были закрыты. Она вошла первая и распахнула окно.
У нее была своя особенная походка, своя манера проходить по комнате, сразу приниматься за то, что она намеревалась сделать, без всякой резкости, но с тихой и непреклонной твердостью.
От сложенных занавесей, свернутых ковров, натертого паркета поднимался запах залежавшейся материи и мастики. Жак, улыбаясь, обозревал все. Он вспоминал свой первый визит в сопровождении Антуана... Женни тогда с надутым видом стояла на балконе, облокотившись на перила. А он оставался тут, в углу, глупо застыл перед этой стеклянной горкой... Ему не нужно было приподнимать чехол, который скрывал ее сейчас, чтобы мысленно увидеть бонбоньерки, веера, миниатюры, все безделушки, которые он рассматривал для виду в тот день и которые находил все на том же самом месте в течение ряда лет. Отличные друг от друга облики Женни, какой она была в эти годы, проходили перед его взором, словно кальки, наложенные на подлинный рисунок. Он вспоминал ее позы и движения, когда она была девочкой, потом юной девушкой, ее резкие перемены настроения, ее неосуществленные порывы, ее манеру внезапно краснеть, ее полупризнания...
Он с улыбкой обернулся к ней. Угадывала ли она его мысли? Быть может. Она не говорила ни слова. Несколько мгновений он молчаливо глядел на нее. Сегодня он вновь обрел ее тут, в этой самой гостиной; как тогда, она в совершенстве владела собой, сдержанная, но без всякой робости, с тем же честным, немного суровым взглядом, с чистым и полным тайны лицом...
- Женни, я бы хотел, чтобы вы мне показали комнату вашей мамы, можно?
- Пойдемте, - сказала она, не выказав удивления.
Он знал до малейших деталей также и эту комнату, со стенами, увешанными фотографическими карточками, с большой кроватью, застланной зеленым шелковым покрывалом и покрытой гипюром. Даниэль вводил его в эту комнату, предварительно постучав в дверь. Чаще всего г-жа де Фонтанен сидела в одном из двух больших кресел перед камином, под розовым отсветом абажура, читая какой-нибудь трактат по вопросам морали или же английский роман. Она клала открытую книгу на колени и встречала молодых людей сияющей улыбкой, как будто ничто не могло обрадовать ее больше, чем их посещение. Она усаживала Жака против себя и, ободряюще глядя на него, расспрашивала о его жизни, об учении. И если Даниэль пытался поправить падающие головешки, мать быстрым движением, словно играя, отбирала у него щипцы. 'Нет, нет, - смеясь, говорила она, - оставь, ты не знаешь нрава огня!'
Ему пришлось сделать усилие, чтобы оторваться от этих воспоминаний.
- Пойдемте, - сказал он, направляясь к выходу.
Женни проводила его в переднюю.
Он вдруг поглядел на нее с таким серьезным видом, что ее охватил какой-то беспричинный страх, и она опустила голову.
- Были вы когда-нибудь счастливы здесь? По-настоящему счастливы?
Прежде чем ответить, она стала добросовестно рыться в своем прошлом, вновь пережила в течение нескольких секунд все ушедшие годы, когда она была ребенком, впечатлительным и скрытным, многое понимающим, сосредоточенным и молчаливым. В сером однообразии этих лет были, правда, просветы: нежность матери, любовь Даниэля... И все же - нет... Счастливой, по-настоящему счастливой? Нет, никогда.
Она подняла глаза и отрицательно покачала головой.
Она увидела, как он глубоко вздохнул, решительным жестом откинул со лба свою прядь и вдруг улыбнулся.
Он ничего не сказал; он не смел обещать ей счастье, но, не переставая улыбаться и смотреть ей в глаза, в самую их глубину, взял обе ее руки, как сделал это, когда пришел, и прижал их к своим губам. Она же не спускала с него глаз. Она чувствовала, как сердце ее бьется, бьется...
Лишь гораздо позже поняла она, с какой отчетливостью образ Жака такого, каким он стоял здесь, склонившись к ней, - запечатлелся именно в этот момент в ее памяти; с какой резкостью, словно в
