что мы сделаем привал воя там, за последними домами', - говорит бригадир, который только что наводил справки у жандармского лейтенанта. 'Тем лучше, - отзывается Маржула, - мы будем первыми, когда пойдем дальше'. Мостовая кончилась. Улица переходит в широкую, без тротуаров, дорогу, окаймленную низкими домами и садиками. 'Стой! Пропустить повозки!' Полковые обозы продолжают двигаться вперед. 'Вот что, - говорит бригадир, - пойдите поглядите, не идет ли, случаем, за нами кухня... Хочется есть... Я с Паоли останусь здесь - из-за Стеклянного...'
Носилки поставлены у обочины дороги, рядом с колодцем, к которому солдаты всех родов оружия подходят, чтобы наполнить свои манерки. Взбаламученная вода переливается за каменную закраину и струйками стекает по желобам... Жак не в силах оторвать взгляд от этих струек. Во рту у него ужасный вкус железа. Слюна - словно влажная вата... 'Не хочешь ли попить, сынок?' Чудо! Белая чашка блестит в руках старухи крестьянки. Вокруг скопился народ. Солдаты, местные жители, старики с обветренной кожей, мальчишки, женщины. Чашка приближается к губам Жака. Он дрожит... Он благодарит взглядом - взглядом собаки. Молоко!.. Он пьет с болью, глоток за глотком. Уголком передника старуха то и дело вытирает ему подбородок.
Мимо проходит врач с тремя галунами. Он подходит ближе. 'Раненый?' 'Так точно, господин доктор. Не стоящий внимания... Шпион... Бош...' Старуха выпрямляется, словно подброшенная пружиной. Резким движением она выплескивает в пыль остатки молока. 'Шпион... Бош...' Эти слова переходят из уст в уста. Кольцо вокруг Жака суживается, враждебное, угрожающее. Он один, связанный, беззащитный. Он отводит глаза. И вдруг вздрагивает от ожога... Щека! Кругом смеются. Над ним нагибается подмастерье в синей блузе. Мальчишка злобно смеется. Он еще держит в пальцах горящий окурок. 'Оставь его в покое', - ворчит бригадир. 'Так ведь это же шпион!' - возражает подросток. 'Шпион! Поглядите-ка, шпион!..' Люди выходят из соседних домов, образуя полную ненависти группу, которую жандармы с трудом удерживают на расстоянии. 'Что он сделал?' - 'Где его забрали?' - 'Почему не прикончили на месте?' Какой-то парнишка поднимает горсть камешков и швыряет в Жака. Другие делают то же. 'Хватит! Оставьте нас в покое, черт побери!' - кричит бригадир сердито. И обращается к Паоли: 'Давай перенесем его во двор. И закрой ворота'.
Жак чувствует, что его подняли, несут. Он закрывает глаза. Ругательства, насмешки удаляются.
Тишина... Где он? Он решается взглянуть. Его положили в укромном месте, во дворе какой-то фермы под навесом сарая, где пахнет теплым сеном. Возле него старая коляска вздымает к небу два обрубка оглобель, на которых спят куры. Тень и тишина... Никого... Умереть тут...
Внезапно жандармы врываются во двор, и Жак сразу просыпается. Хлопая крыльями, куры с испуганным кудахтаньем рассыпаются в разные стороны.
Что происходит? Со всех сторон - громкие возгласы, конский топот, суматоха. Бригадир поспешно напяливает мундир, надевает амуницию. 'Ну, берите Стеклянного... И побыстрее!..' Другой стороной двор выходит в переулок, по которому рысью проезжает вереница санитарных повозок. 'Начальник, они увозят даже полевой госпиталь'. - 'Вижу сам. Где Mapжула? Живее, Паоли!.. А это что? Теперь и саперы?' Во двор въезжают два полугрузовика, за которыми шагает отряд солдат. Солдаты поспешно выгружают колья, мотки колючей проволоки. 'Рогатки - в тот угол... Остальное - сюда... Живо!' Встревоженный бригадир спрашивает у сержанта, наблюдающего за работой: 'Стало быть, дело уж совсем плохо?' - 'Еще бы! А мы только что укрепили позицию... Кажется, они уже занимают Вогезы... спускаются к Бельфору... Поговаривают о том, чтобы капитулировать - во избежание оккупации...' - 'Кроме шуток? Значит, нам конец?' - 'Пока что советую вам поскорее сниматься с якоря... Жителям приказано удирать. Через час деревня должна быть очищена...' Бригадир поворачивается к жандармам: 'Ну, как со Стеклянным? Чей черед? Маржула, сейчас не время копаться! Живо!' Гудение моторов заполняет двор. Порожние грузовики разворачиваются. Голос капитана покрывает шум: 'Соберите все плуги, все бороны, какие найдете... даже сенокосилки... Скажите лейтенанту, чтобы он запретил населению увозить тележки. Они понадобятся нам, чтобы баррикадировать дороги'. - 'Ну что же ты, Маржула?' - кричит бригадир. 'Я готов, начальник'.
Четыре руки берутся за носилки. Жак стонет. Жандармы быстро выходят на дорогу, где колонна уже построилась и тронулась в путь. Ряды теперь сдвинуты так тесно, что нелегко проникнуть с носилками в эту толчею. 'Жми! Нам надо во что бы то ни стало занять там место'. - 'Баста! - ворчит Паоли. - Не можем же мы, в самом деле, вечно таскать с собой эту падаль!'
Толчки... толчки... все мучения возобновились.
В деревне - полная растерянность. Во дворах, в домах - возгласы, крики, причитания. Крестьяне наспех запрягают лошадей в свои двуколки. Женщины беспорядочно суют туда узлы, чемоданы, люльки, корзины с провизией. Многие семьи убегают пешком, смешавшись с солдатами, толкая перед собой тачки, детские коляски, набитые самыми разнокалиберными предметами. По левой стороне дороги с адским грохотом катятся обозы с боеприпасами, тяжелые подводы, которые тянут могучие першероны. Из всех переулков стекаются телеги, запряженные ослами, лошадьми. Старухи и малые ребята сидят на них, примостившись на груде мебели, ящиков, матрасов. Крестьянские упряжки вклинились в вереницу полковых обозов, которые едут шагом и заполняют середину шоссе. Пехотинцы, отодвинутые вправо, шагают где придется - по обочине, по канаве. Солнце печет. Сгорбившись, сдвинув кепи на затылок, прикрыв шею платком, нагруженные, как вьючные животные (некоторые даже тащат на плечах вязанки хвороста), они идут тяжелым, но торопливым шагом, в полном молчании. Они отбились от своих полков. Они не знают, откуда и куда они идут. Им все равно: одну неделю длится война, а они уже перестали что-либо понимать! Они знают только, что 'надо удирать', и идут вслед за другими... Усталость, страх, стыд и радость, вызванные бегством, придают всем лицам одно и то же ожесточенное выражение. Они не знают друг друга, не разговаривают друг с другом. Сталкиваясь, они обмениваются ругательствами или злобными насмешками.
Жак то открывает, то закрывает глаза, в зависимости от толчков. Боль в ногах, пожалуй, немного затихла во время этой короткой передышки в тени навеса, но воспаленный рот непрерывно, мучительно болит... Вокруг маячат какие-то фигуры, винтовки. Пыль, испарения этого человеческого стада душат его; зыбь этих беспорядочно колышущихся тел вызывает в его пустом желудке тошноту, как при морской болезни. Он не пытается размышлять. Он - вещь, покинутая всеми, даже им самим...
Движение вперед продолжается. Дорога суживается меж двух откосов. Каждую минуту - затор, остановка; и каждый раз носилки, поставленные на землю, резко ударяются о нее; и каждый раз Жак открывает глаза и стонет. 'Баста! - ворчит маленький корсиканец. - Если так пойдем, начальник, пруссакам нетрудно будет нас...' - 'Марш! - с раздражением кричит бригадир. - Разве не видите, что все уже двинулись?' Колонна опять трогается, проходит кое-как метров пятьдесят и опять застревает. Жандармы вынуждены остановиться на перекрестке просёлочной дороги, где стоит в ожидании пехотная рота, сгрудившись, с винтовками на ремне. Офицеры, собравшись на откосе вокруг капитана, совещаются и рассматривают карты. Бригадир обращается к фельдфебелю, который из любопытства подошел к носилкам: 'А вы куда идете?' 'Не знаю... Ротный ждет приказа'. - 'Видно, дело плохо?' - 'Да, видно, что так... Говорят, на севере видели улан...' Один из офицеров выходит на край откоса. Он кричит: 'На плечо! В колонну по четыре, за мной!' И, оставив загроможденную дорогу слева, уводит своих людей напрямик через луга, параллельно дороге. 'Вот этот не дурак - верно, начальник? Уж он наверняка дойдет до привала раньше нас!' Бригадир жует ус и не отвечает.
Остановка затягивается. Очевидно, пробка основательная. Даже артиллерийские обозы на левой стороне шоссе стоят неподвижно. Отряд самокатчиков, ведя свои машины, делает попытку пробраться между повозок, но и он увязает в этой гуще.
Проходит двадцать минут. Колонна не продвинулась и на десять метров. Направо пехотные части отступают к западу, прямо по полям. Бригадир нервничает. Он знаком подзывает жандармов. Их головы сближаются над носилками для конфиденциального разговора. 'Черт побери, не можем же мы, на самом деле, торчать здесь весь день и разыгрывать храбрецов... Если начальству угодно, чтобы мы шли за колонной, пусть заставит ее двигаться вперед... У меня особое задание - так ведь? К вечеру я должен доставить эту падаль в жандармерию корпуса... Ответственность я беру на себя. Живо! За мной!' Не теряя ни секунды, жандармы выполняют приказ: расталкивая окружающих, они хватают носилки, перепрыгивают через ров, взбираются на откос и устремляются напрямик через поля, покинув шоссе и парализованные обозы.
Прыжок через ров, подъем на откос исторгают у Жака долгий хриплый стон. Он пытается повернуть шею, приоткрыть распухшие губы... Новый толчок... Еще один... Небо, деревья - все качается... Аэроплан
