Кортеж медленно пересек двор.
Катафалк, запряженный парой лошадей, ждал на улице. Местные жители, взрослые, дети, выстроились у края тротуара. К старым извозчичьим дрогам было прилажено что-то вроде закрытого кузова на три сиденья, высоко, как паланкин на спине слона. Лезть туда пришлось по ступенькам. Места предназначались для Жиз, для г-на Шаля и распорядителя похорон; но распорядитель уступил свое место Антуану, а сам вскарабкался на сиденье рядом с кучером в треуголке. Экипаж тряхнуло, и он покатился, подпрыгивая на неровной мостовой. Оба священника ехали следом в траурной карете.
Антуан с трудом взобрался на сиденье и тут же почувствовал боль в бронхах. Сразу же начался жестокий приступ кашля, и с минуту он сидел, зажав рот платком, низко наклонив голову.
Жиз поместилась между Антуаном и г-ном Шалем. Она переждала приступ и тронула Антуана за руку.
- Как хорошо, что ты приехал... Я тебя совсем не ждала!
- По нынешним временам нужно ждать всего, - рассудительно вздохнул Шаль. Он придвинулся ближе и с любопытством присматривался поверх очков к кашлявшему Антуану. Затем покачал головой. - Простите. Я не сразу вас узнал. Вы так изменились... Не правда ли, мадемуазель Жиз?
Антуан не мог подавить неприязненное чувство. Тем не менее он постарался ответить как можно любезнее:
- Да... Я изрядно похудел. Иприт!
Жиз повернулась к нему, вдруг испугавшись его замогильного голоса. В первые мгновения, там, во дворе, ее тоже поразил вид Антуана, но тогда она не успела его как следует разглядеть. Впрочем, ничего не было удивительного в том, что он изменился за эти пять лет разлуки; да еще эта военная форма. Мысль, что его болезнь может быть гораздо серьезнее, чем она считала, внезапно пришла ей в голову. Она знала, что Антуан отравлен газами, и только. Знала, что лечится он на юге. 'Я на пути к выздоровлению', - гласили его письма.
- Иприт? - самодовольно, с видом знатока повторил Шаль. - Чудесно. Газ, который был впервые применен под Ипром. Его называют также 'горчичным'... Последнее слово техники. - Он по-прежнему с любопытством разглядывал Антуана. - Вас, должно быть, здорово пробрал этот газ... Но зато вы получили военный крест. И с пальмовыми ветвями, поскольку мне известно. А это большая честь.
Жиз взглянула на китель Антуана. В своих письмах он ни словом не обмолвился о награждении.
- А врачи? - решилась она спросить... - Что они говорят? Долго тебе еще оставаться в клинике?
- Выздоровление идет медленно, - признался Антуан. Он попытался улыбнуться. Хотел что-то добавить, глубоко вздохнул и замолчал: лошади трусили по мостовой, и от толчков у него захватывало Дух.
- В нашей конторе изобретений мы продаем все необходимое для военных, и противогазовые маски тоже, - выпалил одним духом Шаль, любезно осклабясь.
Жиз, желая доставить ему удовольствие, спросила:
- А как идет ваша торговля, господин Шаль? Хорошо?
- Да идет помаленьку, идет... Как и все в нынешние времена, мадемуазель Жиз! Приходится приспосабливаться. У нас забрали на фронт всех изобретателей; а на фронте, черт побери, они ничего путного не делают... Иногда, конечно, кому-нибудь приходит в голову интересная мысль. Например, наше 'Лото Антанты'. На днях выйдет... Портативное... Картинки на мотив военных операций: Марна, Эпарж, Дуомон71... Большой успех у фронтовиков... Приходится приспосабливаться, мадемуазель Жиз...
'Зато ты нисколько не переменился', - подумал Антуан.
Из Пуан-дю-Жур в Левалуа катафалк ехал Внешними бульварами. Радостный и сияющий вставал воскресный день. Уже пригревало солнце. У фортов разгуливали солдаты. Парижанки в светлых платьях направлялись через ворота Дофина в Булонский лес с детьми, с собачками; вдоль тротуаров стояли тележки, полные цветов. Как когда-то...
- А от... чего она... умерла? - спросил Антуан. Голос его прерывался от толчков.
Жиз круто повернулась к нему:
- Отчего? Бедная тетя... Она, как говорится, вся изболелась. Желудок, почки, сердце. Целыми неделями у нее не работал желудок. В последнюю ночь сердце внезапно сдало. - Она помолчала. - Ты представить себе не можешь, как изменился ее характер за последнее время, с тех пор как она переехала в Убежище... Ничем, кроме себя, не интересовалась. Ее режим, ее здоровье, ее сберегательная книжка. Тиранила сиделок, монахинь. Да, да! Жаловалась на всех: ей казалось, что ее преследуют. Даже обвинила свою соседку, что та ее обокрала: вышла целая история... Тетя по суткам не пила: думала, что сестры хотят ее отравить.
Жиз снова замолчала: никто не произнес ни слова. Молчание она истолковала превратно - приняла его за упрек. Потому что в последние дни ее мучила совесть: она спрашивала себя, все ли сделала, что должна была сделать для тетки. 'Ведь она воспитала меня, - твердила про себя Жиз, - а я ушла от нее при первой же возможности; и в Убежище я ее почти не навещала'.
- В Мезоне, - снова заговорила она, повысив немного голос, как будто желая оправдаться, - мы так поглощены вашим госпиталем... Пойми, мне нелегко было выбраться. Последние месяцы особенно; я ее почти не видела. А потом настоятельница мне написала, и я тут же приехала. Никогда не забуду... Бедная тетя... Сидела в самом углу комнаты, где висели ее платья, - на чемодане, в рубашке и в белой холщовой юбке, чепец сбился набок. Одна нога в чулке, другая голая. Она высохла вся, как скелет. Лоб торчит, щеки ввалились, шея тощая... Но удивительно - нога у нее была совсем молодая, даже юная: нога как у девушки... Она ничего не спросила - ни про меня, ни про кого. Сразу начала жаловаться на своих соседок, на монахинь. А потом открыла свой секретер, помнишь его? Ей захотелось показать мне ящичек, где она хранила свои сбережения, 'чтобы оплатить все расходы'. И тут она начала говорить о своем погребении: 'Ты меня больше не увидишь. Я скоро умру!' А потом сказала: 'Но ты не бойся, я скажу настоятельнице, чтобы она все-таки высылала тебе деньги на рождество'. Я попробовала было пошутить: 'Тетя, ты уже лет десять твердишь, что скоро умрешь'. Она рассердилась на меня: 'Я хочу умереть! Я устала жить!' И потом взглянула на свою ногу: 'Посмотри, какая у меня крошечная ножка. А у тебя всегда были лапищи, как у мальчишки'. Прощаясь, я хотела ее поцеловать, но она меня оттолкнула: 'Не целуй меня. От меня плохо пахнет, старостью пахнет...' И тут заговорила о тебе. Я была уже у дверей; она меня окликнула: 'Знаешь, у меня выпало шесть зубов. Прямо рву их, как редиску!' И так весело рассмеялась своим смешком, помнишь? 'Шесть зубов. Скажи об этом Антуану... Если он хочет меня увидеть, пусть поторопится'.
Антуан слушал. Слушал с волнением: с недавних пор его стали интересовать рассказы о болезнях, о смертях. Кроме того, болтовня Жиз позволяла ему молчать.
- Это было твое последнее посещение?
- Нет. Я приезжала еще недели через две. Она написала мне, что соборовалась. В комнате было темно. Тетя не могла выносить дневного света... Сестра Марта подвела меня к постели. Тетя лежала, скорчившись под пуховиком, совсем крошечная... Сестра попыталась вывести ее из оцепенения: 'Это ваша любимица Жиз!' Пуховик зашевелился. Не знаю, поняла ли она, узнала ли меня. Вдруг она сказала очень четко: 'Как это долго!' - а через минуту: 'Что слышно о войне?' Я стала ей рассказывать, но она не ответила, очевидно, не понимала. Несколько раз перебивала меня: 'Ну? Что же нового?' А когда я хотела поцеловать ее в лоб, она меня оттолкнула: 'Ты меня растреплешь!' Бедная тетя... 'Ты меня растреплешь!' - последние ее слова.
Шаль утер глаза платком. Потом аккуратно сложил платок и неодобрительно пробормотал сквозь зубы:
- И не нужно было... Не нужно было трепать ее волосы!
Жиз быстро опустила голову, и невольная улыбка, юная и лукавая, прошла, как отблеск, по ее лицу. Антуан уловил эту улыбку, и Жиз вдруг стала очень близкой: захотелось назвать ее, как прежде, Негритяночкой и поддразнить, как в былые времена.
Карета въехала в ворота заставы Шамперре и остановилась для совершения необходимых формальностей. На площади стояли зенитные пушки, пулеметы и прожекторы, закамуфлированные чехлами, возле них расхаживали часовые.
Когда кортеж снова двинулся и выехал на шумные улицы Левалуа, Шаль вздохнул:
