- В два часа; самое позднее - в половине третьего.
- Я буду ждать тебя в буфете, хорошо? Мы сможем до отхода поезда оставить там твой чемодан.
Она подошла к нему, сжала его лицо ладонями. 'Любимый!' - подумала она. Она медленно погрузила свой страстный взгляд в глаза Жака и смотрела так, пока их губы не слились.
Она высвободилась первая.
- Иди, - сказала она. Ее голос, лицо выдавали крайнее нервное напряжение и усталость. - А я пойду к маме. Я поговорю с ней, скажу ей все.
Едва успев выбежать из квартиры, Жак, вновь охваченный тем самым волнением, которое после посещения редакции 'Этандар' вызвало в нем столь сильное желание побыть одному, на секунду задумался: какую же это вещь неотложную вещь - ему предстояло сделать? И вдруг слова Мурлана снова прозвучали в его ушах: 'Быть может, достаточно было бы какого-нибудь пустяка... Если бы вдруг внезапная вспышка сознания разорвала эту толщу лжи, разделяющую две армии...'
Ослепительный свет вдруг заснял перед ним: 'Разделяющую две армии...' Эта мысль встала перед ним с такой силой, с такой отчетливостью, что у него закружилась голова, и он остановился посреди лестницы, опершись рукой о перила; сердце его учащенно забилось от прилива отваги и надежды... Замысел, уже несколько часов бродивший в его мозгу неосознанным, вдруг озарился ярким светом и завладел всем его существом. То была не смутная фантазия, не искушение пустого мечтателя, нет: то, что внезапно приняло в нем определенную форму, было точным планом определенного индивидуального действия, одною из тех навязчивых идей, какие втайне возникают иногда в уме анархистов. Теперь он знал, зачем едет в Швейцарию и что подготовит там! Он знал, каким реальным актом, решительным, ни с кем не разделенным актом, сможет наконец после стольких дней бездействия и бесплодной тоски начать борьбу за то, во что он верил, и воспрепятствовать войне! Актом, для свершения которого, без сомнения, придется пожертвовать собой. Это он понял в первую же минуту и принял без рисовки, даже не сознавая своего мужества, движимый только мистической верой в то, что это действие, ради которого он готов был отдать свою жизнь, является сейчас единственным и последним средством пробудить сознание масс, резко изменить ход событий и нанести поражение силам, объединившимся против народов, против Братства и Справедливости.
Он совершенно забыл о возвращении г-жи де Фонтанен, о своем странном визите к ней; забыл даже о Женни.
Она - наоборот... Прежде чем вернуться в комнату матери, она проскользнула на балкон, чтобы посмотреть на Жака, когда он выйдет из дома, и уже беспокоилась, что его так долго нет. Наконец она увидела его: он вышел из ворот и, не обращая внимания на прохожих, на обозы, загромождавшие мостовую, бросился, словно одержимый, в сторону бульвара Сен-Мишель. Она следила за ним взглядом до тех пор, пока он не исчез. Но он не обернулся.
Оставшись одна, г-жа де Фонтанен прислонилась головой к спинке кресла и несколько минут сидела в каком-то оцепенении. Мысли ее были неопределенны и смутны, но все, что она чувствовала, выразилось в одной туманной фразе, которую она удрученно повторяла про себя: 'Из этого не может выйти ничего хорошего...' Она продолжала видеть перед собой Жака и Женни, стоящих рядом, похожих на два ствола, растущих из одного корня. Затем по невольной ассоциации она вдруг увидела перед собой строгую гостиную своего отца и в амбразуре окна стройного, молодого Жерома в отделанной черным шнуром светлой визитке - своего жениха Жерома, который улыбался с победоносным видом. С какой уверенностью они устремлялись тогда к будущему, - они тоже! Как упорно противостояли семье они оба! Какой непобедимой ощущала она себя рядом с ним!.. Она вдруг вспомнила свою прежнюю экзальтацию, свои иллюзии, свою уверенность в том, что ее ждет счастье, в том, что они первые познали такие восторги. И вместо того, чтобы при этом насмешливом, всплывшем в ее душе воспоминании испытать чувство горечи или хотя бы грусти, она вся просветлела, словно жизнь сдержала свое обещание счастья.
Услышав шаги дочери, она вздрогнула. Решительная походка Женни, движение, которым она затворила за собой дверь, ее напряженное лицо и отсутствующий, горящий, фанатический взгляд - все это испугало г-жу де Фонтанен.
Решив, что только ласка может помочь изгнанию вселившегося в Женни беса, г-жа де Фонтанен боязливо прошептала:
- Поцелуй меня, дорогая...
Женни слегка покраснела: она еще ощущала на губах губы Жака. Делая вид, будто не слышит, она сняла шляпу, вуаль и отнесла их на кровать. Потом, не в силах бороться с усталостью, подошла к кушетке, стоявшей в глубине комнаты, и вытянулась на ней.
И тогда, с несколько неловкой торопливостью, она воскликнула:
- Я так счастлива, мама!
Госпожа де Фонтанен бросила на дочь быстрый взгляд. Ее материнскому сердцу показалось, что в этом утверждении, прозвучавшем легким вызовом, был оттенок отчаянья. Этого оказалось достаточно, чтобы убедить ее, что перед ней долг, высший долг, который необходимо исполнить, каков бы ни был связанный с этим риск. Повинуясь внутреннему чувству, которое она принимала за веление духа, г-жа де Фонтанен вдруг выпрямилась с неожиданной властностью.
- Женни, - сказала она, - молилась ли ты? Молилась ли ты по-настоящему?.. И можешь ли ты сказать: 'Предвечный со мною'?
С первых же слов Женни неприязненно насторожилась. Вопросы религии всегда отделяли ее от матери пропастью, которая была мучительной для обеих, но всю глубину которой сознавала она одна.
- Женни... Дитя мое... - продолжала г-жа де Фонтанен, - отрешись от своей гордости... Давай помолимся вместе, призовем на помощь Того, кто знает все... Загляни вместе с ним в тайники своего сердца... Женни! Разве ты не чувствуешь, что в глубине твоей души что-то... сопротивляется? - Ее голос задрожал. - Что-то... Кто-то... предупреждает тебя, что, быть может... ты обманываешься, что, быть может, ты лжешь сама себе?
Женни молчала, и ее мать решила, что она ушла в себя, готовясь к молитве. Но после длительной паузы девушка произнесла со вздохом:
- Ты не можешь понять!
Тон был горький, безнадежный, враждебный.
- Могу, дорогая... Я могу понять тебя!
- Нет! - проговорила Женни, упрямо глядя в одну точку, и в ее взгляде выразились нетерпение и упорство. Мысль, что ее не понимают, что ее мучат, доставляла ей болезненное наслаждение. Она чуть было не сказала: 'Ты не имеешь ни малейшего представления о такой любви, как наша!' Но не смогла произнести вслух это слово: 'любовь'. Она криво усмехнулась. - Я окончательно убедилась сейчас, что ты не понимаешь... Совершенно не понимаешь!
- Что ты хочешь этим сказать, Женни? Ты находишь, что я плохо приняла вас?
- Да.
- Да?
- Да! - отрезала Женни, глядя в потолок. И глухим, полным обиды голосом пояснила, приподнимаясь: - Если б ты поняла нас, ты нашла бы хоть одно слово, чтобы сказать об этом! Одно слово, которое показало бы нам, что ты разделяешь наше счастье!
Госпожа де Фонтанен отвела глаза. Наконец она ответила:
- Ты несправедлива, Женни... В чем ты можешь упрекнуть меня? Я приезжаю сюда утром, не имея ни о чем понятия... Ты не была со мной откровенна, ты все от меня скрыла...
Женни прервала ее, пожав плечами несвойственным ей жестом - жестом, которого ее мать, пожалуй, никогда не видела у нее прежде, жестом Жака. С упрямым, загадочным, удовлетворенным видом она сказала:
- Я ничего от тебя не скрыла!.. Вот видишь, ты уже осуждаешь, ничего не зная. Две недели назад я и сама была далека от мысли, что...
- Но ведь с тех пор, как мы расстались, еще не прошло двух недель: сегодня всего неделя... Стало быть, когда я уезжала, ты еще не...
