западную культуру.
Подходят другие пассажиры. Все в равной степени возмущаются цинизмом германского правительства.
- Сегодня утром собралась бельгийская палата депутатов, - говорит человек лет пятидесяти; в его французском языке чувствуется сильный немецкий акцент. - Как вы думаете, будут социалисты голосовать за кредиты на национальную оборону?
- Все, как один! - восклицает бельгиец, сокрушая своего собеседника пламенным, вызывающим взглядом.
Жак молчит. Он знает, что бельгиец говорит правду. Но он с яростью вспоминает выступления бельгийских социалистов в Брюсселе, их проповедь безоговорочного пацифизма... Вандервельде... В прошлый четверг... Не прошло и шести дней!..
- В Париже тоже сегодня собирается палата, - говорит один из швейцарцев, - стоит вопрос о военных кредитах.
- То же самое будет и в Париже! - пылко заявляет бельгиец. - Во всех союзных странах социалисты будут голосовать за кредиты - это не подлежит сомнению! За нас Справедливость!.. Эта война навязана нам. Каждый истинный социалист должен быть в первых рядах борьбы против прусского империализма! Говоря это, он не перестает демонстративно смотреть на человека с немецким выговором; тот молчит.
На помощь 'Отечеству в опасности'! Долой германский империализм! Таков общий припев. Во всех левых французских газетах, которые Жак прочел вчера, был единый лозунг: социалисты повсюду отказывались от сопротивления. Вчера кое-где в предместьях были еще объявлены собрания секций, но они созывались только для 'обсуждения способов помощи семьям мобилизованных'! Война стала совершившимся фактом; фактом, принятым без сопротивления. Особенно показателен был номер 'Гэр сосьяль'. Гюстав Эрве имел наглость написать в передовой: 'Жорес, вы счастливы, что не присутствуете при крушении нашей прекрасной мечты... Но мне жаль вас, ибо вы ушли, не увидев, как наша пылкая, восторженная, полная идеализма нация приняла необходимость идти исполнять свой горестный долг! Вы были бы горды нашими рабочими-социалистами!..' И еще более показательным было 'Воззвание к железнодорожникам', опубликованное тем самым профсоюзом железнодорожников, который еще так недавно и с таким жаром утверждал свой антинационализм: 'Перед лицом всеобщей опасности стираются старые разногласия! Социалисты, синдикалисты и революционеры, вы опрокинете низкие расчеты Вильгельма и первыми ответите на призыв, когда прозвучит голос Республики!' 'Какая насмешка!.. - думал Жак. - Вот и осуществилось в каждой стране то самое единодушие народных партий, которое казалось невозможным! И осуществилось именно благодаря войне! Тогда как, будь оно направлено против нее... Какая насмешка! Приверженцы Интернационала, единодушно принимающие сегодня войну во имя нации! Тогда как две недели назад они могли бы воспрепятствовать ей, стоило им проявить единодушие в вопросе о превентивной забастовке!' Единственный и последний отголосок независимости Жак нашел в одной английской газете, в 'Дэйли ньюс'; статья звучала так, как звучали воззвания, написанные до того, как был предъявлен ультиматум Бельгии. В ней разоблачалось зарождение в английском общественном мнении первых агрессивных течений и провозглашалась необходимость для Англии защитить себя от заразы, сохранить свою свободу, свой нейтралитет арбитра и не вмешиваться в войну ни в коем случае, даже если бы одна из враждующих армий рискнула нарушить бельгийскую границу. Да... Но сегодня правительство Англии заявило, что оно тоже великодушно соглашается принять участие в пляске смерти!
Звучный голос бельгийского социалиста раздается в коридоре:
- Сам Жорес первый подал бы пример! Да, да, Жорес. Он сам побежал бы записываться добровольцем!
'Жорес... - думает Жак. - Помешал ли бы он отступничеству? Выдержал ли бы до конца?' Он вдруг снова видит себя вместе с Женни перед кафе на улице Монмартр... безмолвную толпу, собравшуюся в темноте... санитарную карету... 'По-настоящему они хоронят его только сегодня, - думает он. - Цветы, речи, трехцветные знамена, военные оркестры! Они завладели трупом великого человека и спекулируют его именем во славу отечества... Да, если уж гроб Жореса движется по мобилизованному Парижу, не вызывая бунта, значит, все кончено, значит, рабочий Интернационал действительно умер и его хоронят вместе с Жоресом...'
Да, сейчас все кончено там, в загипнотизированных городах; да, в тылу лопнули сейчас все пружины. Но несчастные, уже соприкоснувшиеся с войной на линии огня, ждут лишь призыва, чтобы стряхнуть дьявольское наваждение, - он в этом уверен. Одна искра - и освободительный мятеж наконец разразится!..
Бессвязные фразы снова начинают возникать в голове Жака: 'Вы молоды, полны сил... Вас посылают на смерть... У вас насильно отнимают вашу жизнь! Для чего? Чтобы превратить ее в новый капитал в сундуках банкиров!..' Он ощупывает в кармане записную книжку. Но как писать в этой суете, в этом шуме? Впрочем, меньше чем через двадцать минут он будет в Базеле. Надо будет разыскать Платнера, постараться найти комнату, пристанище, где бы можно было работать...
Вдруг он принимает другое решение. Это хорошо, что он поспал. Он чувствует себя бодрым, энергичным. Платнер может подождать. Было бы глупо дать остыть охватившему его возбуждению. Вместо того чтобы бегать по городу, он укроется где-нибудь в уголке, в зале ожидания, и фразы, которые кипят и теснятся в его мозгу, лягут на бумагу, еще совсем горячие... В зале ожидания или же в буфете - потому что он умирает от голода.
Нежданное убежище! Буфет Dritterklasse[21] так просторен, что посетители, хотя и многочисленные, занимают лишь центр зала; в глубине совершенно пусто.
Жак выбрал у стены большой стол посреди других свободных больших столов.
Он снял пиджак, расстегнул ворот рубашки. Жадно проглотил вкусную порцию телятины, щедро политой жиром и поджаренной ломтиками на сковородке, с гарниром из моркови. Выпил целый графин воды со льдом.
Под потолком жужжат вентиляторы. Служанка поставила перед Жаком, рядом с чашкой ароматного кофе, принадлежности для письма.
У стойки прохаживается официант с подносом: 'Cigaren! Cigaretten!'[22] Да, да, Cigaretten!.. После двенадцатичасового воздержания первая затяжка восхитительна! Пьянящее блаженство, новый поток жизненной энергии пробегает по его жилам, вызывает дрожь в руках. Нагнувшись над столом, нахмурив брови, глядя прищуренными глазами сквозь табачный дым, он не ждет, не старается привести в порядок мысли, теснящиеся в мозгу. Выборку можно будет сделать потом, на свежую голову...
Его перо уже бегает по бумаге в жадном нетерпении:
'Французы и немцы, вы жертвы обмана! В обоих лагерях вам изобразили эту войну не только как войну оборонительную, но как борьбу за Право народов, за Справедливость, за Свободу. Почему? Потому что прекрасно знали, что ни один рабочий и крестьянин Германии, ни один рабочий и крестьянин Франции не отдал бы свою кровь за войну наступательную, за завоевание территорий и рынков!
Всех вас уверили, что вы идете драться, чтобы раздавить военный империализм соседа. Как будто милитаризм всех стран не стоит один другого! Как будто воинственный национализм не имел за эти последние годы столько же сторонников во Франции, сколько и в Германии! Как будто уже долгие годы империализм обоих наших правительств не подготовлял втайне возможности войны!.. Вы жертвы обмана! Всех вас уверили, что вы идете защищать свою родину от преступного вторжения зачинщиков войны, в то время как каждый из ваших генеральных штабов, - французский так же, как и немецкий, - уже долгие годы с одинаковым бесстыдством изучал способы, как бы первому начать сокрушительное наступление, в то время как в обеих ваших армиях ваши начальники пытались обеспечить себе преимущества той самой 'агрессии', которую сейчас они пытаются приписать противнику, чтобы оправдать в ваших глазах войну, подготовленную ими...
Вы - жертвы обмана! Лучшие из вас искренне верят, что жертвуют собой ради Права Народов. Но ведь с Народами и с Правом считались лишь в официальных речах! Но ведь ни одна из ввергнутых в войну
