несколько недель я пролежала в бреду. Когда же наконец ясность мысли вернулась ко мне, и я поняла всю серьезность своего положения, то первым делом справилась о Ричарде; мне сообщили, что, отчаявшись получить от врачей хоть слабую надежду на то, что я выживу, он поддался уговорам Бевила и вернулся в полк. Это оказалось к лучшему, он не мог оставаться в бездействии. Убийство в Портсмуте его друга герцога Бекингемского потрясло Ричарда, и он отплыл во Францию вместе с другими участниками последней, довольно вялой кампании по осаде Ларошели. К тому времени, как он вернулся, я уже снова была в Ланресте и достаточно окрепла, чтобы решить никогда больше не встречаться с Ричардом. Я написала ему письмо, но он, отмахнувшись, специально прискакал из Лондона, чтобы увидеть меня. Я не приняла его. Он пытался силой проникнуть в комнату, но мои братья преградили ему путь, и только когда врачи сказали ему, что его присутствие может ухудшить мое состояние, он понял, что между нами все кончено. Он уехал, не сказав ни слова. Я получила от него единственное письмо, яростное, горькое, полное упреков, и больше – ни строчки.
В ноябре того же года он женился на леди Говард из Фитцфорда, богатой вдове старше его на четыре года, уже трижды побывавшей замужем. Эта новость дошла до меня кружным путем: неосторожно проговорилась Матти и тут же замолкла, так что мне пришлось расспросить мать. Она хотела скрыть от меня правду, боясь обострения болезни, и думаю, то, как спокойно я восприняла известие, изрядно ее озадачило.
Ей трудно было понять, впрочем, так же, как и остальным, что я стала другим человеком. Подобно цапле, убитой соколом в тот майский день, прежняя Онор умерла. Конечно, приятно было воображать, что ее образ останется навсегда в душе возлюбленного, но Ричард, которого я знала и любила, был сделан из плоти и крови, а значит, так же, как и я, должен смириться.
Помню, я лежала в постели и улыбалась, думая о том, что в конце концов он нашел себе богатую невесту, к тому же пользующуюся такой популярностью. Мне хотелось верить, что она достаточно опытна, чтобы сделать его счастливым, и богата, чтобы обеспечить ему относительное финансовое благополучие.
А мне тем временем следовало приучить себя к новому образу жизни – к полной неподвижности; и я решила тогда, что работа ума должна компенсировать мне беспомощность тела. Примерно в это время из Оксфорда возвратился Перси и привез с собой учебники, и я поставила себе целью выучить с его помощью греческий и латынь. У брата мой план не вызвал особого восторга, однако он оказался довольно снисходительным учителем, и хотя я не могла позволить себе надолго отрывать его от любимых собак и лошадей, он все же помог мне овладеть азами, необходимыми, чтобы приступить к самостоятельному чтению, так что я добилась хороших результатов.
Моя семья была очень добра ко мне. Сестры и их дети, которые вначале без слез и страдания не могли глядеть на меня, потом, увидев что я смеюсь и беззаботно болтаю с ними, несколько успокоились, и понемногу я – до этого лишь избалованная девчонка – сделалась наперсницей и советчицей в их делах, они шли ко мне со всеми своими проблемами. Конечно, для этого потребовались не месяцы, но годы, такое не случается в одночасье. Матти, моя маленькая служанка, с первых же минут превратилась в неутомимую сиделку и рабыню. Она научилась читать в моих глазах, и, заметив признаки усталости, сразу же выгоняла из комнаты посетителей; она следила за тем, чтобы я ни в чем не нуждалась, кормила и мыла меня, пока постепенно я не научилась делать это сама, и, как мне помнится, через три года моя спина уже настолько окрепла, что я могла без посторонней помощи садиться в постели и управлять своим телом.
Но ноги по-прежнему не слушались меня, и в долгие осенние и зимние месяцы, когда в доме становилось промозгло, мои больные кости чутко реагировали на сырость, причиняя временами невыносимую боль, и тогда мне становилось очень трудно придерживаться мною же выработанных принципов. Жалость к себе, эта коварная отрава, проникала в мою кровь и наполняла ум мрачными думами, и тогда Матти, словно часовой, вставала у дверей комнаты и отсылала прочь всех непрошенных гостей. Бедная Матти, как часто в такие минуты я ругала ее, а она безропотно все сносила.
Это Робину, моему дорогому, доброму Робину, первому пришла в голову мысль соорудить мне стул, и этот стул, на котором я могла передвигаться из комнаты в комнату, стал его любимым детищем. Он несколько месяцев конструировал его, а когда сделал и посадил меня на него, когда я, сидя прямо, смогла сама, без чьей-либо помощи крутить колеса, радости не было границ.
С этого момента моя жизнь изменилась, тем летом я даже рискнула выехать в сад и покататься немного перед домом, наслаждаясь хоть и небольшой, но самостоятельностью.
В 1632 году наша семья справила еще одну свадьбу. Моя сестра Мери, над которой мы уже давно подтрунивали за ее набожность и мягкий, рассудительный характер, согласилась стать женой Джонатана Рэшли из Менабилли, у которого за год до этого в родах умерла жена, оставив его с маленькими детьми. Это был очень удачный брак со всех точек зрения, Джонатану было тогда что-то около сорока, а Мери тридцать два. Они венчались в Ланресте, и на свадьбу вместе с отцом приехали трое его детей – Элис, Элизабет и Джон, с которыми впоследствии я очень сблизилась; однако уже тогда эти скромные, стеснительные ребятишки мне очень понравились.
Приехал на свадьбу и Бевил Гренвиль, близкий друг Джонатана, впрочем, так же, как и наш; и когда церемония закончилась и Мери отбыла в свой новый дом по другую сторону Фой, я улучила минуту, чтобы поговорить с ним наедине. Какое-то время мы беседовали о жизни в Стоу и о детях Бевила, а потом, не без некоторого трепета, хоть я и пыталась это скрыть, я спросила, как дела у Ричарда.
Он ответил не сразу, и, взглянув на него, я увидела, что он нахмурился.
– Я не хотел говорить об этом, – произнес он наконец, – но если уж ты спросила… У него очень плохи дела, Онор, с тех пор как он женился.
Какой-то злой дух зажег у меня в груди искру удовлетворения, которую я при всем желании не могла погасить.
– Как же так? – удивилась я. – Ведь у него есть сын. Я слышала, что у них родился мальчик что-то около года назад, а точнее – шестнадцатого мая, то есть, по иронии судьбы, в годовщину того дня, когда я разбилась.
Новая жизнь в обмен на загубленную, подумала я тогда, услышав новость, и как избалованный ребенок, которого жизнь так ничему и не научила, помню, проплакала в подушку всю ночь, думая о мальчике, который, если бы не несчастье и моя злая судьба, был бы моим. В тот день Матти неотступно продежурила у моей двери, а я рисовала в воображении картину за картиной, как счастливая жена Ричарда, откинувшись на подушки, держит в руках малютку, а рядом сидит улыбающийся Ричард, и этот образ, как я ни старалась
уверить себя в безразличии, был для меня совершенно невыносим. Однако вернемся к Бевилу.
– Да, – ответил он, – действительно, у него есть сын и дочь, но я даже не могу сказать, видится ли он с ними. Дело в том, что он поссорился с женой, обращался с ней по-варварски и даже, как она утверждает, поколачивал, так что теперь она требует развода. Более того, он умудрился оклеветать графа
