Я взял книгу и раскрыл ее. Это было похоже на перелистывание страниц прошлого. Сколько же здесь моих родственников, родившихся и крестившихся в Руффано; теперь они выросли и рассеялись по свету, а может быть, по-прежнему живут здесь, в городе, – владельцы магазинов, мелкие чиновники, но в этой книге они – младенцы нескольких дней от роду…
Я нашел тринадцатое июля, день моего рождения. А вот и запись о моем крещении, через две недели, в воскресенье. 'Армино. Сын Алъдо Донати и Франчески Росси. Крестные родители: Альдо Донати – брат, Федерико Поненти, Эда Поненти'. Я совсем забыл, что Альдо, которому в то время еще не исполнилось девяти лет, был моим восприемником. Он написал свое имя круглым детским почерком, но в нем уже чувствовалась гораздо больше индивидуальности, чем в безликих росчерках моих кузенов. Если не ошибаюсь, они жили в Анконе. Я зримо представил себе всю картину. Первое причастие. В устремленном на меня взгляде Альдо угроза вечной кары, если я по неуклюжести выроню гостию из раскрытого рта.
– Вы нашли нужную запись? – спросил ризничий.
– Да, – ответил я. – Она здесь.
Я закрыл книгу и отдал ее ему в руки. Он взял ее у меня и поставил в шкаф, в длинный ряд таких же томов.
– Подождите, – попросил я. – У вас есть записи за двадцатые годы?
– Двадцатые, синьор? За какой именно?
– Дайте подумать. Пожалуй, за двадцать пятый.
Он снял с полки другой том:
– Здесь с двадцать первого по двадцать пятый.
Я взял книгу и раскрыл ее на ноябре. Семнадцатое ноября. День рождения Альдо. Эта дата всегда имела для меня особое значение. Даже в Генуе, когда я осенним утром смотрел на календарь, висевший в нашей конторе, ноябрь семнадцатого дня был для меня едва ли не чем-то священным.
Странно… Наверное, Альдо был болезненным младенцем – его крестили в самый день его появления на свет. 'Альдо. Сын Альдо Донати и Франчески Росси. Крестные родители: Альдо Донати – отец, Луиджи Спека, Франческа Росси'.
Кто такой Луиджи Спека? Я ничего о нем не знал. Что-то подсказывало мне, что не знал и Альдо. И почему двойная запись?
– Скажите, – обратился я к ризничему, – вы когда-нибудь слышали, чтобы ребенка крестили дважды?
Он покачал головой:
– Нет, синьор. Правда, если ребенок был болен и родители опасались, что он умрет, то могло случиться, что его крестили в день рождения, а потом, когда он окреп, церемонию повторили. Синьору еще нужна книга?
– Нет, – ответил я, – возьмите.
Я подождал, пока ризничий поставит книгу в шкаф и повернет ключ, потом вышел на солнечный свет, перешел пьяцца делла Вита и зашагал по виа Россини.
Странно, что Альдо крестили два раза. Если бы мы знали эту историю, Альдо непременно извлек бы из нее пользу. Я живо представил себе, как он говорит мне: 'Я получил двойное благословение'. Конечно, Марта знала все про это крещение… Размышляя об этом, я снова вспомнил косого сапожника и оглянулся, ища глазами его мастерскую, которая находилась где-то поблизости, на левой стороне улицы. А вот и она… Но больше, наряднее, с рядами выставленной на продажу обуви. Нет и в помине перевернутых вверх подошвами туфель – знака того, что здесь занимаются починкой. Над дверью другое имя.
Должно быть, мой утренний знакомец, косоглазый Джиджи отошел от дел и поселился по соседству с часовней. Только он да его сестра, если она еще жива, могли что-нибудь знать о Марте, но я не имел ни малейшего представления, как к нему подойти, не назвав себя.
Так же обстояло дело и с супругами Лонги из 'Отеля деи Дучи'. Проще всего вернуться и сказать: 'Вчера вечером я хотел вам сказать, что я младший сын Альдо Донати. Помните моего отца, хранителя герцогского дворца?' Даже дряблое лицо синьоры после первого потрясения расплылось бы в улыбке. И затем: 'Вы не помните Марту? Что с Мартой?'
Но всякий, кто, как я, возвращается из прошлого, должен оставаться безымянным. Одному и втайне мне, возможно, и удастся разобраться в его хитросплетениях, но только одному и втайне.
Второй раз за этот день я прошел мимо герцогского дворца и, свернув налево, вскоре оказался на виа деи Соньи. Мне хотелось взглянуть на наш старый дом при свете дня. Снег здесь, как и везде в Руффано, растаял, и солнце, наверное, все утро заливало дом – окна второго этажа были распахнуты. Когда-то там была спальня наших родителей: в раннем детстве – мое святилище, позднее – комната, которую надо избегать.
Кто-то играл на рояле. В наше время рояля в доме не было. Казалось, играет профессионал. Из окна лился стремительный каскад звуков. В нем было что-то знакомое, возможно, услышанное мною по радио или, скорее, из музыкальных классов Туринского университета, когда я спешил мимо них на лекции. Мои губы подхватили немного веселую, немного грустную мелодию – мелодию вне возраста, вне времени. Дебюсси. Да, Дебюсси. Порядком заигранная 'Арабеска', но в мастерском исполнении.
Я стоял под стеной и слушал. Мелодия лилась, ширилась, затем перешла в другую тональность, звучание стало более торжественным; но вот вновь повторился полетный каскад, все выше, выше, уверенно, радостно и, наконец, нисходящая гамма, замирающая, тающая. Казалось, она говорит: все кончено, больше никогда. Невинность юности, радость детства, прыжок из кровати навстречу новому дню… все прошло, пыл остыл, рвение угасло. Повторение этой фразы – не более чем напоминание, эхо былого – того, что так быстро проходит, того, что невозможно ни удержать, ни вернуть…
Музыка оборвалась на последних тактах. Я услышал звонок телефона.
Наверное, игравший, кто бы он ни был, пошел снять трубку. Окно закрылось, все стихло.
Телефон стоял в холле, и если моя мать была наверху, то, подбежав к нему, она снимала трубку, едва переводя дух. Возможно, человек, игравший на рояле, тоже бегом спустился в холл. Мой взгляд остановился
