глазами. — Нет, эти недоноски, точно трусливые зайцы, сидят по своим замкам, не решаясь ударить на бунтарей, а их подвиги сводятся к тому, что они уводят скот и отбирают урожай у своих, а то и у чужих вилланов! Иначе им не собрать тальи! — Оглушительно захохотав, мессир Тибо извлек из-за пояса обширный платок и стал, отдуваясь, вытирать вспотевшее лицо. — Хороши бовэзийские бароны, а? За все время пути я видел только трех повешенных жаков, чтоб им гореть в аду!
Гийом пожал плечами:
— Бовэзийские бароны, к счастью, дальновиднее тебя. Чем бы они стали кормиться, если бы перевешали всех вилланов…
— Да я скорее траву буду жрать, чем позволю мужичью нарушать мою волю! — Тибо угрожающе сжал могучие кулаки и потряс ими в воздухе.
Франческо наклонился к Аэлис:
— О каких повешенных говорил ваш дядя? Здесь «Жаками» называют преступников?
— Нет, это просто такое выражение… Жак — значит простой мужик, землепашец. В общем, необразованный человек, про такого говорят: «жак-простак»… Да вы лучше не слушайте дядю Тибо, он вам такого наговорит!
За окнами совсем стемнело, и слуги внесли в зал зажженные свечи, придавшие столу праздничный вид. Сир де Пикиньи подавил вздох, подумав о том, во сколько ему влетит это парадное освещение. С тех пор как приехал флорентиец, он строго запретил Ашару ставить на стол сальные свечи домашнего производства — они и светят хуже, и пахнут дурно; а за покупные, хорошего очищенного воска, надо заплатить в Понтуазе три су четыре денье за фунт. Хорошо, если все это окупится!
— Да, мессиры, у меня с мужиками трудностей не бывает, — говорил Тибо, самодовольно оглядывая собеседников. — В прошлом году появился один смутьян — что, вы думаете, я с ним сделал? Две недели продержал в каменном мешке без жратвы, а то, что от него осталось, велел повесить на деревенской площади. И еще стражника поставил, чтобы повисел подольше — всем в назидание… Зато с тех пор мои жаки стали как шелковые! — Довольный приятными воспоминаниями, мессир Тибо ухмыльнулся и опорожнил стоявший перед ним громадный кубок.
Гийом, с досадой слушавший брата, покосился на Франческо. Тот сидел, небрежно откинувшись на спинку кресла, и лицо его выражало вежливое равнодушие. Но конечно, едва ли подобные застольные разговоры могут быть ему по душе; Гийом постарался отвлечь внимание брата от опасной темы:
— Послушай, ты бы лучше рассказал нам последние придворные сплетни, мой племянник Тестар должен знать немало…
— А мне не до сплетен, я ведь политикой не занимаюсь, у меня своих дел хватает! Лучше сам что- нибудь расскажи, как поживаешь, что поделываешь? Небось книжечки почитываешь, а, братец? — добавил он, бросив на Гийома насмешливый взгляд.
— Иногда почитываю, — коротко ответил тот.
— То-то у тебя ум за разум заходит! А вот меня, клянусь шпорой, с души воротит от одного вида пергамента и чернил! А уж эти рифмоплеты — да я бы их всех передушил собственными руками!
Аэлис украдкой вздохнула, подумав, каким диким язычником должен казаться итальянцам ее дядя. Мессир Гийом улыбнулся:
— Чем они перед тобой провинились, брат? Раньше ты вроде бы даже не помнил об их существовании.
— Черт возьми, чем провинились! Да они сыграли со мной такую шутку, что худшему врагу не придумать! — заорал Тибо. — Вы только послушайте, мессиры: подстерегли мы английский обоз, и не просто обоз, а королевский — представляете? Поживы там оказалось столько, что всем хватило, и каждый из нас прихватил для выкупа по пленнику. Мне достался какой-то тощий оруженосец. Я, как чувствовал, хотел уже прикончить его, а потом решил: оруженосец как-никак королевский, может, не поскупятся на выкуп. Так вы знаете, что я за этого недоноска выручил? Шестнадцать ливров! Да, да… не смейтесь, мессиры! Шестнадцать ливров. И знаете почему? — Тибо обвел всех торжествующим взглядом, будто собирался сообщить нечто ошеломляющее. — Это оказался поэт, мессиры, гнусный пачкун! Я даже имя его запомнил, так мне стало обидно, — Жоффруа Шосэр,[54] вот как его звали! Шестнадцать ливров, чтоб мне гореть в аду! А Готье де Буафор в том же деле поживился двумя конями, которых потом продал за полтораста! Все засмеялись, а мессир Гийом спросил:
— Откуда ты узнал, что этот Жоффруа был поэт?
— Ха, это отродье узнать легко: мерзавец таскал с собой целый мешок, набитый свитками и разной подобной дрянью. Зато и отвел я себе душу! Устроил костер и заставил ублюдка смотреть, как горят его любезные стишки! Уж как он убивался!
— Ах, мессир! — не выдержал Филипп. — Как знать, быть может, вы уничтожили немало великих произведений.
— А ты заткнись! — рявкнул Тибо. — От этих «великих произведений» и идет чума! Думаете, кто затевает всякие смуты? Вот, эти самые голодранцы — таскаются по всему свету, сочиняют разную гнусность, а за ними и чернь начинает блеять о своих «правах». Да наши чертовы жаки потому и…
— Послушай, братец, — перебил его Гийом, с деланой веселой улыбкой поднимая свой бокал, — что это ты сегодня только о жаках и говоришь? Хватит о них, право, не такая уж веселая тема.
Тибо, уставившись на брата, зловеще усмехнулся.
— В таких делах ты всегда был глуп, Гийом! — объявил он. — Помяните мое слово — если вы и впредь будете оставаться бабами, то скоро вас тут повеселят! Жаки себя еще покажут… и не только жаки! Все эти буржуа, которым позволено корчить из себя знатных особ, тоже при случае хорошенько вам поддадут. Может, хоть тогда поймете, с кем водить дружбу!
При этом недвусмысленном намеке мессир Тибо, до сих пор демонстративно не замечавший флорентийца, открыто посмотрел на него и вызывающе ухмыльнулся. Их взгляды — один яростный, другой иронический — встретились, и сир Гийом понял, что еще секунда — и с таким трудом сохраняемый мир будет нарушен самым непристойным образом.
— Хорошо-хорошо, — торопливо заговорил он, едва скрывая раздражение, — но я просил рассказать, что нового при дворе и каковы успехи дорогого племянника. Надеюсь, его положению ничего не угрожает?
Мессир Гийом сделал ударение на последней фразе и выразительно посмотрел на Тибо, а Филипп поспешил разрядить обстановку нарочито нелепым в его устах вопросом.
— Правду ли говорят, благородный мессир, будто новая любовница Черного принца сложена дурно и несоразмерно? — смущенно спросил он, с робким любопытством поглядывая на свирепого барона.
Этот вопрос, заданный тихим немолодым нотарием, вызвал за столом веселое оживление, а мессир Тибо шумно развеселился:
— Ах ты, сморчок! Ха-ха, вы слышите, что интересует старого греховодника? Вот тебе и тихоня Филипп…
Капеллан укоризненно посмотрел на Филиппа:
— Не ожидал от вас, сын мой, такого неподобающего в вашем возрасте любопытства, да еще в присутствии юной девицы.
— При ней-то? — перебил Тибо, покосившись на Аэлис и бесцеремонно ткнув ее локтем. — Эта плутовка, преподобный отец, разбирается в подобных вопросах не хуже нас с вами! А вот чего я не стал бы произносить в ее присутствии, так это — ха-ха-ха! — слово «девица», потому что — клянусь пупом Господним! — от одного этого слова моей племяннице делается тошно, так ей опротивело собственное девичество! Что скажешь, малышка? Небось уже не одного оруженосца довела до горячки своими прелестями? Он подмигнул и одобрительно оглядел зардевшуюся Аэлис. — Замуж, замуж пора, а то ведь сама свихнешься! Я бы такую кобылку давно к делу пристроил, не то что мой растяпа-братец! Или, может, женишок уже нашелся, а, Гийом? — спросил он, покосившись на флорентийца. — Так ты не таись! Кто он? Наверняка из самых блестящих вельмож Франции… Уж не королевского ли дома? Не зря ведь ты крутишься при двух дворах сразу!
Глаза Франческо на этот раз угрожающе сузились, а мессир Гийом побагровел так, что впору было бежать за цирюльником — отворять кровь. Довольный произведенным эффектом, Тибо разразился хохотом, Аэлис, насторожившись, переводила взгляд с одного на другого, а перепуганный Филипп судорожно
