запрещено. Абу-Бакар, усевшись на краю сцены, разъяснял подходившим к нему заложникам, что «все будет хорошо». «Я была свидетельницей вообще феноменального разговора, — вспоминает Татьяна Попова, — когда к нему подошла молоденькая девушка и спросила:
— Можете вы меня отпустить покурить?
На что последовал мягкий ответ:
— Ну зачем тебе курить? Ты такая молоденькая… К тому же будущая мама. Нет, тебе курить не надо. Не пущу я тебя. Иди на место, отдыхай…» [191]
Террористки сидевшие среди зрителей, также разъясняли «линию партии». «Послушать их, так просто бабы несчастные, у которых из-за войны жизнь пошла наперекосяк. Одна из них, примерно лет тридцати, рассказывала, как после артиллерийского обстрела детей собирала по кусочкам, чтобы похоронить. Сестру у нее убило фугасом, когда та случайно вышла на улицу… Настроение менялось часто: то нормально разговаривает, то вдруг со злобой в голосе заявляет: «Пусть нас, скорее всего, здесь ждет смерть, но я понимаю, что это все, что я могу сделать для себя и своего народа». Говорит и смотрит в одну точку, как зомбированная. И подтекст очевиден: мы пришли, чтобы теперь разорвать в клочья вас и ваших детей».[192]
«Я все время старался подойти к женщине, которая сидела на «главном детонаторе», — описывал ситуацию один из заложников. — Беседовал с ней в общей сложности часов пять. О жизни, о погибшем муже, о Коране, о том, как ведется счет прегрешениям и достойным поступкам — словом, обо всем понемногу. Она мне даже написала на клочке бумаги заветные слова, которые я должен был произнести перед смертью».[193]
В какой-то мере рядовые террористы были искренни; простые люди, оболваненные соответствующей пропагандой и жестко контролируемые командирами, некоторые из них все же сохранили в своей душе проблески человечности и даже какой-то детской наивности. «Жалко, что вы не досмотрите спектакль, — сказала заложнице Ирине Филипповой одна из террористок, — там только все началось, самое интересное в конце». Террористами не рождаются; многие из тех, кто захватил здание московского мюзикла, выросли в криминальном хаосе, обрушившемся на страну после развала Советского Союза — и, как и многим другим людям, больше всего им хотелось вернуться в то далекое время, когда «только все началось».
Заложница Ольга Ильиченко, рядом с которой села одна из смертниц, также вспоминала, что та рассказывала ей о том, что у нее в прошлом году погиб брат, а полгода назад убили мужа. ««Мне больше нечего терять, у меня никого не осталось, поэтому я пойду на все, хотя понимаю, что это неправильно», — сказала она мне», — рассказывала Ильиченко.[194]
На часть заложников все эти откровения действовали пугающе: они все больше и больше утверждались в той мысли, что живыми выйти из этого зала им уже не придется. Другие, напротив, от проявления человечности со стороны террористов, успокаивались и пытались поверить в то, что все закончится хорошо…
Некоторые заложники впоследствии говорили о том, что Бараев и Абу-Бакар играли роли «доброго» и «злого» для достижения на захваченных людей наибольшего влияния; это было действительно так. Более того, такие роли играл все террористы. «Вообще захватчики были разные, — вспоминала заложница Елена Шуманова. — Половина — звери, женщины — жуткие стервы, а другая половина — милые, отзывчивые, сами с нами начинали разговаривать, на жизнь жаловаться».[195] Такая линия поведения, кнут и пряник в самом буквальном виде позволяла добиться у заложников наибольшей покорности.
Для профилактики террористы время от времени за различные «провинности» избивали одного или другого заложника. «Вот случай с Данилой — студентом из числа обслуживающего персонала в красных жилетах, — рассказывала Татьяна Попова. — Он шел к оркестровой яме и почему-то замешкался, когда боевик велел ему сесть. Так чеченец тут же сильно пнул парня в живот. В другой раз мужчина вылезал из ямы. Охранник решил, что тот слишком медленно двигается, и ударил его, а потом добавил по шее автоматом».[196] Этот случай был столь вопиющ, что запомнился многим заложникам. Сотрудница «Интерфакса» Ольга Черняк вспомнила, как били несчастного. «Его били ногами, ужасно. Он, видимо, не вовремя, без разрешения то ли вылез, то ли залез. Его избивали ни за что, — говорила она. — Я считаю, что это истерика, если человек вылезает из оркестровой ямы, из туалета, и его начинают бить. Я считаю, это чистой воды истерика».[197] Сотрудница «Интерфакса» ошибалась: террористы вовсе не впали в истерику, они руководствовались холодным расчетом, целью которого было сделать находящихся в зале людей максимально управляемыми.
Той же цели, по всей видимости, служило и новое убийство, совершенное террористами. «Вылетевший на сцену Бараев держал в руке удостоверение личности какого-то военного, — вспоминала одна из заложниц. — Чеченки подошли к Бараеву, сгрудились вокруг него, рассматривая документ, и тут же пошли по залу, заглядывая в лица мужчин. Мужчину нашли на балконе. И тут же вывели из зала. Больше его не видели».[198]
Для террористов было важно следующее. Во-первых, путем использования «кнута и пряника» обеспечивался лучший контроль за массой заложников; во-вторых, в планах террористов было написание заложниками открытого письма к президенту страны с просьбой вывести войска из Чечни; а для того чтобы это письмо получилось запоминающимся, нужно было, чтобы заложники сами поверили в то, что боевые действия в Чечне преступны и бессмысленны.
Учитывая то, что простые граждане России о реальных целях контртеррористической операции почти никакого представления не имели, убедить заложников в ее бессмысленности было нетрудно.
В середине дня заложникам «предложили» написать открытое письмо Путину. «Один чеченец сказал: «Мы совершенно уверены, что Путин вас всех сдаст. Вас всех взорвут вместе с нами. Назначат обязательно штурм, а штурм закончится тем, что мы не будем ни с кем воевать, а просто нажмем эту кнопку». И мы боялись больше всего штурма», — вспоминал заложник.
Примерно в четвертом часу дня одна из заложниц, Мария Школьникова вынесла это послание наружу. Журналисты были заранее предупреждены о написании заложниками открытого письма, и террористы, по всей видимости, ожидали значительного информационного резонанса; для этого террористам и потребовались съемочные группы ОРТ и REN-TV. Оперативный штаб предотвратить обнародования заявления не смог; однако по каким-то причинам обнародование это вышло не столь эффектным, как ожидали террористы.
Возможно, это свидетельствовало о том, что власти понемногу перехватывают у террористов инициативу в информационной сфере…
Тем временем к зданию театрального центра подъехали лидеры СПС Борис Немцов и Ирина Хакамада, встречи с которыми пожелали террористы. Вместе с Кобзоном они должны были пройти в захваченное здание и вступить с террористами в переговоры. «Я сказал террористам: здесь Драганов, Аслаханов, Немцов, Хакамада, Буратаева. С кем хотите говорить? — вспоминал Кобзон. — Они мне говорят: «Немцов, Хакамада и вы». Я Патрушеву говорю: «Троих просит». Вдруг Немцов стал бегать, звонить куда-то». [199]
Присутствовавшие при этом руководители оперативного штаба и депутаты смотрели на Немцова с некоторым изумлением: хотя его страсть к саморекламе и была хорошо известна, но такой реакции никто не мог даже ожидать. Время тем временем шло; к террористам надо было идти. Наконец Кобзон принял решение.
Нельзя, — сказал он, — промедление смерти подобно. Сейчас они оскорбятся, что мы не идем, шлепнут кого-нибудь, и на нашей совести это будет. Пойдем, Ирина, вдвоем.
Немцов радостно согласился:
— Да, принято решение, вы вдвоем должны идти.[200]
Кем было принято решение, так и осталось навсегда страшной тайной; впоследствии Немцов, правда, заявил, что вел «переговоры с террористами в закрытом режиме», десять раз связывался с Масхадовым и несколько раз с президентом Путиным. Подтверждение этому найти сложно; разве что чуть позже Бараев не без досады сказал Кобзону и Хакамаде: «Только что звонил Немцов, вешал какую-то лапшу на уши».[201] А московский мэр Лужков ядовито заметил: «Он оказался джентльменом, женщину вперед пропустил».[202]
Зайдя в здание, депутаты никого не увидели, но почувствовали, что за ними пристально наблюдают. Это ощущение было неприятным: словно под снайперским прицелом они шли по фойе. Через каждые несколько десятков шагов Кобзон кричал: «Мы идем, есть кто-нибудь?»; в ответ невидимый наблюдатель указывал направление: «Идите дальше».[203]
Кобзона и Хакамаду опять встретили на втором этаже шестеро террористов, одним из которых на сей раз был Бараев. Был среди «встречающих» и Абу-Бакар; лишь он и Бараев были без масок. Ирина Хакамада потом признавалась, что внутри у нее все дрожало от страха: «Эти люди готовы были пульнуть в любой момент…»[204] Тем не менее, женщина-депутат держала себя в руках; она даже попыталась вразумить террористов. «Я хотела детишек оттуда вытащить, — рассказывала она, — и стала уговаривать их, объяснять, что дети-то здесь совершенно ни при чем. И мне показалось, что одного из них мне уже удалось сломать: я увидела, что глаза у него заблестели, он мне стал рассказывать, что у него тоже маленькие дети…»[205] Но Бараев и Абу-Бакар жестко контролировали ход разговора и не давали ему перейти в ненужное русло.[206]
Абу-Бакар опять заявил, что захватившие ДК — смертники и требуют исключительно вывода войск из Чечни, однако Ирина Хакамада про себя засомневалась. «Я не могу подтвердить, что это террористы-смертники, — сказала она, выйдя из здания. — Они пытаются это утверждать, но по глазам я не вижу этого».[207]
От предложения поменять заложников на депутатов Госдумы в пропорции десять к одному террористы категорически отказались, снова сказав, что вот за Кадырова они, не задумываясь, отдали бы полсотни человек… «Может быть, позднее мы отпустим иностранцев и граждан Украины — мы не хотим держать в заложниках граждан тех стран, с которыми не воюем», — сказали террористы. Эта была откровенная ложь, но ложь, в которую хотелось поверить.
Кобзон попросил освободить еще кого-нибудь, однако террористы отказались, сказав, что освободили троих самых маленьких и больше никого освобождать не будут.
— Я начинаю нервничать, — заявил Абу-Бакар, и в этих словах ясно чувствовалась угроза.
Переговоры закончились ничем; правда, напоследок Абу-Бакар дал номер личного мобильного телефона, предупредив Кобзона,[208] что связываться с ним следует только тогда, когда «будут конкретные предложения». Судя по всему, именно это раздражало террористов: с начала захвата здания прошло уже около суток, а представители высшей государственной власти на связь с ними не выходили и никаких внятных предложений не делали. В сравнении с Буденновском разница была заметной и весьма неприятной. «Они больше не хотят говорить ни с кем, кроме прямых представителей Президента РФ или военного руководства страны», — сказала, выйдя из здания, корреспондентам Ирина Хакамада. Депутатам были переданы какие-то требования террористов для передачи в Кремль — фактически ультиматум.
Кобзон и Хакамада вернулись в оперативный штаб; когда вышли за линию оцепления, их окружили журналисты и телекамеры. Перед телекамерами откуда ни возьмись возник и Борис Немцов. С деловым видом он что-то отвечал на вопросы, идя рядом с вышедшими из захваченного театрального центра депутатами, и у многих телезрителей возникло впечатление, что к террористам те ходили вместе с Немцовым.
Те же, кто знал, как обстояло дело, говорили, что девиз Немцова — не быть, а казаться. «Немцов в центр так и не зашел, — рассказывал Кобзон. — Но, когда мы с Ириной Муцуовной вышли оттуда, набросился на нас с криками: «Срочно в Кремль!» Деваться было некуда — мы поехали в Кремль на моей машине. Уже в машине Немцов попросил у меня телефон Абу-Бакара, одного из главарей банды. Свой телефон Абу-Бакар на всякий случай дал мне в присутствии Хакамады. Мне было не жалко — я дал Немцову телефон. Он о чем-то долго-долго говорил с боевиками, кричал: «Я решаю все!» Все это происходило в присутствии моего водителя. Уже тогда я понял, что его никто не уполномочивал вести с боевиками никакие переговоры. Когда мы приехали в Кремль, мое убеждение укрепилось. Так что все свои переговоры Немцов вел уже после визита в ДК, в моей машине, а не до него, как он утверждает. И то лишь потому, что я дал ему телефон Абу-Бакара… И это было уже после того, как он струсил, но до того, как он рассказал о «закрытом режиме» в СМИ. Постыдно, и бесчестно, и как-то совсем уж не по-мужски…»[209]
