— Вот тебе моя рука, Жервеза, обопрись на нее, — сказал Жак Обри.
— Идемте, сударь!
И оба не спеша, так же как обычно ходили гулять по воскресеньям в Пре-о-Клер или на Монмартр, отправились во дворец Правосудия.
Однако по мере приближения к храму Фемиды,121 как высокопарно называл Жак здание парижского суда, Жервеза все больше замедляла шаг; добравшись туда, она еле взошла по лестнице, а у дверей судьи ноги вовсе отказались ей повиноваться, и девушка всей своей тяжестью повисла на руке школяра.
— Ну что, крошка, струсила? — спросил Жак.
— Ничуть, — ответила Жервеза. — Просто робею немного перед судьей.
— А чего перед ним робеть? Такой же человек, как и все.
— Да, но ведь придется ему все рассказывать…
— Ну и расскажешь, велика важность!
— И клятву придется давать.
— Ну и дашь!
— Жак, а ты вполне уверен, что обманул меня?
— Черт возьми, разумеется! Не ты ли сама только что уверяла меня в этом?
— Так-то оно так, но, знаешь, как ни странно, а вся эта история кажется мне сейчас совсем другой, чем дома.
— Идем, идем! Я так и знал, что струсишь.
— Жак, миленький, — взмолилась Жервеза, — пойдем лучше домой!
— Эх, Жервеза, Жервеза, но ты же обещала!
— Жак, дружочек, я больше никогда не буду тебя упрекать! Не буду ни о чем просить. Я полюбила тебя просто потому, что ты мне понравился, вот и все.
— Идем, идем! — тащил ее Жак. — Недаром я боялся, что ты струсишь. Но теперь все равно поздно.
— Почему?
— Ты шла, чтобы пожаловаться на меня, вот и жалуйся.
— Ни за что! Ни за что, Жак! Я хочу домой!
— Э, нет! — ответил Жак, раздраженный как ее упорством, так и причиной отказа. — Нет, и еще раз нет!
И он решительно постучал в дверь.
— Что ты делаешь? — закричала Жервеза.
— Сама видишь: стучу.
— Войдите! — послышался гнусавый голос.
— Я не хочу входить, не хочу! — твердила Жервеза, пытаясь вырваться из рук Жака.
— Входите! — повторил тот же голос, на этот раз более внятно.
— Жак, пусти, не то я закричу! — сказала Жервеза.
— Да входите же! — в третий раз произнес голос, но теперь уже у самой двери, и в тот же миг она распахнулась. — Ну-с, что вам угодно? — спросил высокий, тощий человек, одетый в черное, при одном взгляде на которого Жервеза задрожала, как лист.
— Вот эта девица, — сказал Жак Обри, — пришла к вам с жалобой на меня.
И он втолкнул Жервезу в темную, отвратительную, грязную переднюю. Дверь тут же захлопнулась, словно западня.
Жервеза слабо вскрикнула не то от страха, не то от неожиданности и скорей упала, чем села, на табурет у стены.
А Жак Обри, боясь, как бы девушка не позвала его, не вернула насильно, пустился наутек по коридорам, о существовании которых знали только клерки, писцы да сутяги. Выбежав во двор церкви Сент-Шапель, он уже более спокойным шагом добрался до моста Святого Михаила, по которому Жервеза должна была непременно пройти по дороге домой.
Через полчаса она и в самом деле появилась.
— Ну, как дела? — спросил, подбегая к ней, Обри.
— Ах, Жак, ты вынудил меня солгать! — отвечала девушка. — Но, я надеюсь, бог меня простит — ведь я сделала это с благой целью.
— Я беру твой грех на себя, — успокоил ее Жак. — Рассказывай.
— Я и сама ничего не знаю, — ответила Жервеза. — Мне до того было стыдно, что я даже не помню, о чем шел разговор. Господин судья задавал мне разные вопросы, а я отвечала «да» или «нет» и даже не вполне уверена, правильно ли я говорила.
— О несчастная! — вскричал Жак. — Вот увидите, она, чего доброго, заявила судье, что не я ее обманул, а она меня!
— Нет, — возразила Жервеза, — не думаю, чтобы до этого дошло.
— Записали они, по крайней мере, мой адрес, чтобы вызвать меня в суд? — спросил Жак.
— Да, я дала им адрес, — пролепетала Жервеза.
— Значит, все в порядке, — с облегчением вздохнул Жак. — Ну, а теперь что бог даст…
Отведя Жервезу домой и утешив по мере сил в том, что ей пришлось дать ложные показания, Жак Обри отправился восвояси, полный веры в провидение.
И действительно, вмешалось ли в дело провидение, или это было чистой случайностью, но на следующее утро Жак Обри получил вызов в суд. И такова сила правосудия, что Жак невольно содрогнулся, читая эту бумагу, получить которую было его заветной мечтой. Поспешим, однако, добавить, к чести школяра, что надежда увидеть Асканио и желание вызволить друга из беды, которую он же сам и навлек на него, помогли Жаку Обри тут же справиться с невольной слабостью.
Явиться в суд предлагалось к двенадцати часам, а было всего только девять. Поэтому Жак помчался к Жервезе, которую застал не менее взволнованной, чем накануне.
— Ну, как дела? — спросила она.
— А вот, взгляни! — победоносно ответил Жак Обри, показывая ей исписанную иероглифами бумажку.
— Когда вам надо явиться?
— В полдень. А больше я ничего не разобрал.
— Вы даже не знаете, в чем вас обвиняют?
— Да, наверное, в том, что я тебя обманул, милая крошка!
— А вы не забудете, сударь, что сами заставили меня дать такие показания?
— Разумеется, не забуду; я готов присягнуть, что так оно и было, даже если бы тебе вздумалось все отрицать.
— Так вы не станете на меня сердиться за то, что я вас послушалась?
— Да нет же! Я всегда от души буду тебе благодарен!
— Что бы ни случилось?
— Что бы ни случилось.
— Да я и сказала-то все это лишь потому, что вы заставили меня.
— Ну разумеется.
— А если у меня с перепугу ум за разум зашел и я сболтнула лишнее, вы простите?
— Не только прощу, милая, славная моя Жервеза, но уже простил, прежде чем ты попросила об этом!
Было уже без четверти двенадцать, когда Жак спохватился, что к двенадцати ему надо быть в суде. Он простился с Жервезой и опрометью выбежал на улицу — до здания суда было довольно далеко.
Постучавшись в ту же дверь, что и накануне, он услышал, что часы бьют двенадцать.
— Войдите! — прогнусавил тот же голос, что и вчера.
Жак не заставил повторять приглашение и с широкой улыбкой, задрав нос и сдвинув шапку набекрень, вошел в приемную.
— Ваше имя? — спросил уже знакомый нам человек в черном.
