– Потому что я сам никогда не знал хорошенько, в каком я чине.
– Постарайтесь вспомнить, милостивый государь, мне нужно знать чин ваш.
– Извольте. Во-первых, я сам произвел себя в лейтенанты, но я не имел права себе этот чин давать и командовал во все время, пока носил этот чин, только шестью солдатами и потому думаю, что вовсе не имею права хвастать им.
– Но я, – сказала принцесса, – я произвела вас в капитаны. Стало быть, вы капитан!
– А вот тут-то еще больше затруднений, и совесть моя кричит еще громче. Каждый военный чин в государстве, в этом теперь я совершенно убежден, только тогда считается действительным, когда истекает от королевской власти. Ваше высочество, без всякого сомнения, имели желание произвести меня в капитаны, но, кажется, не имели на это права. Стало быть, с этой точки зрения я такой же капитан, как был прежде лейтенант.
– Хорошо, положим, что вы не были лейтенантом, не были капитаном, потому что ни вы, ни я, мы не имели права раздавать патентов, но все-таки вы комендант Брона. А так как в последнем случае сам король подписал ваш патент, то не станете оспаривать силу этого акта.
– А он-то из всех трех актов самый опровержимый, ваше высочество...
– Это еще что? – вскричала принцесса.
– Я был назначен комендантом, правда, но не вступил в должность. В чем состоит должность коменданта? Не в патенте, а в исполнении обязанностей, связанных с этой должностью. А я не исполнял никаких обязанностей, соединенных с должностью коменданта, я даже не успел приехать в мою крепость. С моей стороны не было даже начала исполнения обязанностей, стало быть, я столько же комендант Брона, сколько капитан, а капитан я столько же, сколько лейтенант.
– Однако же вас захватили на дороге в Брон.
– Совершенная правда, но в ста шагах далее дорога разделяется, одна ветвь идет в Брон, другая в Исон. Кто может сказать, что я ехал не в Исон, а в Брон?
– Хорошо, – сказала принцесса, – суд оценит ваши доводы. Пишите, что он комендант Брона, – прибавила она, обращаясь к докладчику.
– Написано, – отвечал докладчик.
– Хорошо. Теперь, – сказала принцесса, обращаясь к Ковиньяку, – подпишите допрос.
– Подписал бы с величайшим удовольствием, – отвечал Ковиньяк, – и мне было бы чрезвычайно приятно сделать угодное вашему высочеству, но в борьбе, которую я должен был выдержать сегодня утром против бордоской черни и от которой вы так великодушно изволили избавить меня с помощью ваших мушкетеров, мне повредили правую руку... А я никак и никогда не мог писать левою рукою.
– Запишите, что обвиняемый отказывается подписать, – сказала принцесса докладчику.
– Нет, не отказывается, а не может подписать, – сказал докладчику Ковиньяк, – напишите: не может. Боже меня избави отказать в чем-нибудь вашему высочеству, и особенно если дело возможное.
Ковиньяк, низко поклонившись, вышел с двумя своими провожатыми.
– Я думаю, что вы правы, господин Лене, – сказал герцог де Ларошфуко. – Мы кругом виноваты, что не умели привязать к себе этого человека.
Лене был так занят, что не отвечал. На этот раз обыкновенная его догадливость обманула его. Он надеялся, что весь гнев суда падет на одного Ковиньяка. Но Ковиньяк своими неизменными увертками не рассердил судей, а скорее позабавил их. Только допрос его уничтожил весь эффект, произведенный Канолем; благородство, откровенность, доблесть первого пленника исчезли перед хитростью второго. Ковиньяк совершенно уничтожил Каноля.
Когда пошло на голоса, судьи единогласно приговорили арестантов к смертной казни.
Принцесса встала и торжественно произнесла приговор.
Потом каждый по очереди подписал протокол. Прежде всех подписал герцог Энгиенский, несчастный ребенок, не знавший, что подписывает, не знавший, что первая его подпись стоит жизни человеку. За ним подписались принцесса, герцоги, придворные дамы, потом офицеры и наконец присяжные. Таким образом все приняли участие в мщении. За это мщение надобно будет наказывать всех – дворянство и городских обывателей, армию и парламент, а ведь всем известно, что когда надобно наказывать всех, так никого не наказывают.
Когда все подписали и принцесса была уверена, что мщение совершится и удовлетворит ее гордость, она открыла окно, которое отворяли уже два раза, и, льстя народу, закричала:
– Жители Бордо! Ришон будет отмщен, отмщен вполне, положитесь на нас.
Громкое «ура», похожее на гром, отвечало на это объявление, и чернь рассыпалась по улицам, уже радуясь тому зрелищу, которое обещала ему сама принцесса.
Но едва принцесса Конде воротилась в свою комнату вместе с Лене, который шел за нею печально и все еще надеялся заставить ее переменить решение, как вдруг дверь отворилась и виконтесса де Канб, бледная, в слезах, упала на колени.
– Ваше высочество, – вскричала она, – умоляю вас! Выслушайте меня! Ради Бога, выслушайте!
– Что с тобой, дочь моя? – спросила принцесса. – Что ты? Ты плачешь?
– Да, да, потому что произнесли смертный приговор, и вы утвердили его, а однако же ваше высочество не можете убить барона Каноля.
– Почему же нет? Ведь они убили Ришона.
– Но потому, что Каноль, этот самый Каноль спас ваше высочество в Шантильи.
– Его благодарить не за что, ведь мы обманули его.
– О, как вы ошибаетесь! Каноль ни одной минуты не сомневался в том, что вас там не было. С первого взгляда он узнал меня.
– Тебя, Клара?
– Да, ваше высочество. Мы ехали с бароном Канолем по одной дороге, он знал меня. Словом, Каноль был влюблен в меня... И в Шантильи он... Но не вам наказывать его, если даже он виноват... Он пожертвовал обязанностями своими из любви ко мне...
– Так и ты любишь его?
– Да, – прошептала виконтесса.
– Так ты просила позволения выйти замуж за барона Каноля?
– Да...
– Стало быть...
– Я хотела выйти замуж за барона Каноля, – отвечала виконтесса. – Мне сдался он на острове Сен- Жорж и без меня взорвал бы на воздух и себя, и ваших солдат... Он мог бежать, но отдал мне свою шпагу, чтобы не разлучаться со мною. Вы понимаете, ваше высочество, если он умрет, я тоже должна умереть, потому что я буду причиною его смерти.
– Милая дочь моя, – отвечала принцесса с некоторым волнением, – подумай: ты просишь у меня невозможного. Ришон погиб, надобно отмстить за него! Приговор произнесен, надобно исполнить его. Если бы муж стал требовать того, о чем ты просишь, так я отказала бы и ему.
– Ах, несчастная, – вскричала виконтесса, закрывая лицо руками и громко рыдая, – я погубила Каноля!
Тут Лене, который молчал до сих пор, подошел к принцессе и сказал:
– Ваше высочество, разве вам мало одной жертвы, и за одного Ришона разве вам нужно две головы?
– Ага, – сказала принцесса, – вы строгий человек, вы просите меня о смерти одного и о спасении другого? Разве это справедливо, скажите-ка?
– Ваше высочество, всегда справедливо спасти хоть одного из двух человек, обреченных на смерть, если уж допускать у человека право на уничтожение Божьего создания. Кроме того, очень справедливо, если уж надо выбирать одного из двух, спасти честного человека, а не интригана.
– Ах, Лене, – сказала виконтесса, – просите за меня, умоляю вас! Ведь вы мужчина, и вас, может быть, послушают... А вы, ваше высочество, – прибавила она, обращаясь к принцессе, – вспомните только, что я всю жизнь служила вашему дому.
– Да и я тоже, – сказал Лене. – Однако же за тридцать лет верной службы никогда и ничего не просил у вашего высочества. Но если в этом случае ваше высочество не сжалитесь, так я попрошу в награду
