затеваю, — самый настоящий заговор. Я не стану запрещать себе глядеть в сторону павильона; нет, теперь я глаз с него не спущу и буду всеми силами души и тела добиваться успеха своего замысла.
Я днем и ночью буду наблюдать за тобой, Андреа, — торжественно изрек он, подходя к окну, — ни одно твое движение не ускользнет от меня; каждый твой горестный крик достигнет моих ушей и будет для меня залогом твоих еще горших мук; на каждую твою улыбку я отвечу оскорбительным, издевательским смехом. Ты моя жертва, Андреа; плоть от плоти твоей — моя жертва; я выслежу вас, выслежу.
Приблизившись к слуховому окну, он увидел, что жалюзи отворилось; по шторам и по потолку скользнула тень Андреа, отраженная, вероятно, каким-нибудь зеркалом.
Затем появился Филипп; он встал раньше, но работал у себя в комнате, расположенной позади спальни Андреа.
Жильбер заметил, что между братом и сестрой завязался оживленный разговор. Наверняка речь шла о нем, о его появлении накануне. Филипп прохаживался по комнате в некой растерянности. Возможно, приход Жильбера внес изменение в их планы; возможно, теперь они уедут отсюда в поисках покоя, безвестности, забвения.
При этой мысли в глазах у Жильбера вспыхнул огонь, который, казалось, способен был испепелить павильон и прожечь всю землю насквозь!
Но тут в садовую калитку вошла служанка, которую прислали с рекомендациями. Андреа приняла ее на службу: это явствовало из того, что девушка отнесла свой узелок с пожитками в комнатку, где раньше жила Николь; в дальнейшем разные покупки — мебель, предметы обихода, съестное — утвердили бдительного Жильбера в уверенности, что брат и сестра собираются мирно жить на одном месте.
Филипп с величайшим тщанием осмотрел замок на садовой калитке. Затем он привел слесаря, и тот сменил замок; это лишний раз убедило Жильбера в том, что они решили, будто он воспользовался запасным ключом, полученным, возможно, от Николь.
Это было для Жильбера первой радостью с тех пор, как разыгрались события в павильоне.
Он иронически усмехнулся.
— Бедняги, — прошептал он, — не слишком-то они опасны: тревожатся за замок, а самим и в голову не приходит, что я могу перемахнуть через стену! Жалкое же у них представление о тебе, Жильбер. Тем лучше. Нет, гордячка Андреа, — добавил он, — если бы мне хотелось до тебя добраться, я добрался бы, несмотря на замок… Но наконец-то и мне улыбнулось счастье: я тебя презираю. И если мне придет охота…
Он лихо повернулся на каблуках, передразнивая придворных вертопрахов.
— Но нет, — продолжал он с горечью в голосе. — Вы мне более не надобны, так будет достойнее с моей стороны. Спите спокойно: для того чтобы всласть истерзать вас, у меня есть более верное средство, чем насилие, спите!
Он отошел от слухового окна, удостоверился, что одежда его в порядке, и, спустившись по лестнице, отправился к Бальзамо.
155. НА ПЯТНАДЦАТОЕ ДЕКАБРЯ
Фриц беспрепятственно допустил Жильбера к Бальзамо.
Граф покоился на кушетке, как подобает человеку богатому, ничем не занятому и вкушающему утренний отдых после ночного сна; во всяком случае, так подумал Жильбер, застав его в этот час в подобном положении.
Вероятно, камердинеру был заранее дан приказ впустить Жильбера, когда бы тот ни пришел: ему не пришлось ни назваться, ни даже рта раскрыть.
Когда он вошел в гостиную, Бальзамо легонько приподнялся на локте и захлопнул книгу, которую держал перед собой, не читая.
— О-о! — протянул он. — Вот и жених явился.
Жильбер промолчал.
— Прекрасно, — продолжал граф, откинувшись в небрежной позе, — итак, ты преисполнен счастья и даже признательности. Ты пришел поблагодарить, это излишне. Прибереги свое рвение, Жильбер, для новых надобностей. Изъявления благодарности — это разменная монета, которой многие рады, если получают ее с улыбкой в придачу. Ступай, друг мой, ступай.
В словах и в тоне, каким произносил их Бальзамо, была какая-то затаенная скорбь, прикрытая учтивостью; Жильбер был поражен, словно уловил упрек и вместе с тем ему приоткрылась какая-то тайна.
— Нет, — ответил он, — вы заблуждаетесь, сударь, я вовсе не женюсь.
— Вот как! — удивился граф. — Почему же? Что случилось?
— Случилось то, что меня выставили за дверь, — признался Жильбер.
Граф повернулся к нему всем корпусом.
— Ты, наверно, дурно повел дело, мой милый.
— Да нет же, сударь; во всяком случае, мне так не кажется.
— Кто же тебя прогнал?
— Мадемуазель Андреа.
— Другого и ждать было нечего; почему ты не обратился к отцу?
— Не судьба, видно, была.
— Ах, так мы еще и фаталисты!
— Обрести веру не в моей власти.
Бальзамо нахмурился и глянул на Жильбера с некоторым любопытством.
— Не говори так о вещах, которых не понимаешь, — возразил он, — для зрелого человека это — глупость, для юнца заносчивость. Разрешаю тебе быть гордецом, но не глупцом; скажи мне, что быть дураком не в твоей власти, вот тогда я тебя одобрю. Расскажи мне вкратце, что произошло.
— Расскажу. Мне хотелось наведаться в те места, где все свершилось, и там предаться думам, как делают поэты; мне хотелось пройтись по аллеям, где я с таким восторгом мечтал о любви, и вдруг мне предстала сама действительность, к чему я был вовсе не готов, и действительность убила меня на месте.
— Опять-таки недурно, Жильбер, человек в твоем положении — тот же разведчик на войне: он идет, в правой руке зажав мушкет, а в левой — тусклый фонарь.
— Словом, сударь, я потерпел полное крушение: мадемуазель Андреа назвала меня злодеем, убийцей и сказала, что желает мне смерти.
— Да, но ребенок?
— Она сказала, что это ее ребенок, а не мой.
— Дальше?
— Я ушел.
— А!
Жильбер поднял голову.
— Не знаю пока, что тебе сказать. Что ты намерен делать?
— Наказать ее за то унижение, которому она меня подвергла.
— Это только слова.
— Нет, сударь, это мое решение.
— Но… Ты, быть может, выдал ей свою тайну? Отдал деньги?
— Тайну я сохранил, я не выдам ее никому на свете; деньги я принес вам, они ваши.
Жильбер распахнул куртку, извлек тридцать банкнот, тщательно пересчитал и выложил на стол перед Бальзамо.
Граф взял их, сложил, не сводя взгляда с Жильбера, чье лицо оставалось совершенно бесстрастно.
«Честен, чужд алчности, умен и тверд. Он мужчина», — подумал Бальзамо.
