— Послушайте, монсеньор, — отвечал Рафте, — и какого дьявола вы впряглись в этот воз, который зовется министерством? Неужто вам надоело жить да радоваться?
— Но ведь все остальное я уже испробовал, друг мой.
— Силы небесные! Мышьяку вы тоже не пробовали, так почему бы вам любопытства ради не подсыпать его себе в шоколад?
— Ты просто лентяй, Рафте; ты догадываешься, что тебе, моему секретарю, изрядно прибавится работы, вот ты и бьешь отбой… Впрочем, ты сам это сказал.
Маршал велел одеть себя с особым тщанием.
— Подай мне военный мундир, — приказал он камердинеру, — подай военные ордена.
— Мы как будто беремся за военное дело?
— Да, сдается, что за него мы и беремся.
— Вот как? Однако, — продолжал Рафте, — я еще не видел назначения, подписанного королем, это нарушение правил.
— Назначение придет, можно не сомневаться.
— А «можно не сомневаться» — это теперь равносильно королевскому приказу.
— Каким ворчуном ты становишься с годами, Рафте! Откуда такая приверженность к правилам и форме? Знай я об этом заранее, ни за что не поручил бы тебе готовить мою речь при вступлении в Академию; она превратила тебя в педанта.
— Помилуйте, монсеньор, раз уж нам вручены бразды правления, будем следовать законным формам. Но странно все же…
— Что именно странно?
— Только что на улице ко мне подошел господин де Ла Водре; он сказал, что о министерских постах ничего еще не известно.
Ришелье улыбнулся.
— Господин де Ла Водре прав, — сказал он. — Так ты, значит, уже выходил из дому?
— Пришлось, черт побери: меня разбудил этот проклятый грохот карет, я и велел, чтобы меня одели; тоже нацепил военные ордена и прошелся по городу.
— Вот оно что! Господин Рафте веселится на мой счет!
— Боже меня упаси, монсеньор, но только, видите ли…
— Ну, ну?
— Гуляя, я повстречал одного человека.
— Кого это?
— Секретаря аббата Терре.
— Ну и что?
— Да то, что, по его словам, военным министром будет назначен его хозяин.
— Скажите пожалуйста! — с неизменной своей улыбкой обронил Ришелье.
— Какой вывод из этого делает ваша светлость?
— Вывод такой, что, если военным министром будет Терре, значит, я им не буду, а если не Терре — тогда, возможно, портфель достанется мне.
Рафте счел, что сделал достаточно и совесть его может быть спокойна: он был человек отважный, неутомимый, самолюбивый, столь же хитроумный, как его хозяин, и вооруженный лучше него, поскольку он был разночинец, существо подчиненное, и эти два изъяна в броне чрезвычайно обострили в нем хитрость, силу, сообразительность. Видя, что хозяин твердо уверен в успехе, Рафте решил, что опасаться нечего.
— Ну, монсеньор, — сказал он, — поспешите, не заставляйте слишком долго ждать, это послужило бы дурным предзнаменованием.
— Я готов. Еще раз, кто там?
— Вот список.
Рафте представил хозяину длинный список, в котором тот с удовлетворением прочел самые громкие имена, принадлежавшие знати, судейскому сословию и финансовому миру.
— Что скажешь, Рафте, я начинаю пользоваться успехом?
— Чудеса творятся на белом свете, — отвечал секретарь.
— Смотри-ка, Таверне! — произнес маршал, пробегая глазами список… — Что ему здесь нужно?
— Понятия не имею, господин маршал; ну подите же к посетителям.
И секретарь почти силком вытолкнул хозяина в большую гостиную.
Ришелье мог быть доволен: прием, который был ему оказан, удовлетворил бы и притязания принца крови.
Но вся эта хитрая, искусная, лукавая любезность, присущая эпохе и обществу, которое мы описываем, пришлась в этом случае весьма некстати, потому что утверждала Ришелье в жестоком самообольщении.
Согласно приличиям и требованиям этикета все избегали при Ришелье слова «министр»; лишь немногие храбрецы отважились на слово «поздравления», да и те понимали, что не следует слишком упирать на это и что Ришелье едва ли на него ответит.
Этот ранний визит был для всех простым жестом, чем-то вроде приветственного поклона.
В ту эпоху нередко бывало так, что самые широкие круги легко и единодушно улавливали тончайшие оттенки смысла.
Несколько придворных дерзнули выразить в разговоре какое-нибудь желание, просьбу, надежду.
Один сказал, что ему хотелось бы получить губернаторство где-нибудь поближе к Версалю. Он, дескать, рад поговорить об этом с таким влиятельным человеком, как герцог де Ришелье.
Другой уверял, что Шуазель трижды забывал о нем при представлениях к ордену; он выражал упование на память г-на де Ришелье, которая могла бы способствовать освежению памяти короля, потому что теперь все препятствия к королевской милости исчезли.
Словом, маршал с упоением выслушал добрую сотню просьб, более или менее корыстных, но облеченных в крайне искусную форму.
Мало-помалу толпа рассеялась; все удалились, дабы не мешать г-ну маршалу в
В гостиной остался один-единственный человек.
Он не приблизился к Ришелье прежде, вместе с другими, он ничего не просил, он даже не представился.
Но когда ряды посетителей поредели, этот человек подошел к герцогу с улыбкой на устах.
— А, господин де Таверне! — процедил маршал. — Очень рад, очень рад!
— Я ждал своей очереди, герцог, чтобы принести тебе самые искренние, самые сердечные поздравления.
— Вот как, в самом деле? С чем бы это? — возразил Ришелье, которого сдержанность его посетителей обязывала к скромности и некоторой таинственности.
— А как же, с твоим новым постом, герцог.
— Тише! Тише! — отвечал маршал. — Не стоит об этом говорить, ничего еще не решено, все только слухи.
— Однако же, любезный маршал, множество народу придерживается того же мнения, что я: твои гостиные были полны.
— Право, не знаю почему.
— Зато я знаю.
— Что ты знаешь? От кого?
— Могу сказать очень немногое.
— Что же?
— Вчера я имел честь свидетельствовать свое усердие королю в Трианоне. Его величество заговорил со мной о моих детях, а под конец сказал: «Вы, кажется, знакомы с господином де Ришелье? Передайте ему мои поздравления».
— А! Его величество так вам сказал? — воскликнул Ришелье, раздуваясь от гордости, словно эти слова были тем самым официальным назначением, которое, по мнению Рафте, могло задержаться или вообще не
