Отец не подозревал, до какой степени мой муж заслужил этот комплимент, — и в самом деле, кто бы мог в это поверить? У него шла кругом голова от жестокости г-жи де Мазарини; не в силах ей отомстить, он решил отыграться на мне. Ревность князя росла, вздымаясь, словно пирамида. Сначала он ревновал меня к молодым красавцам, затем стал ревновать к уродам и старикам, потом к женщинам и моим родным и, наконец, к моему карлику и моей собачке. Князь постепенно разогнал всех, за исключением моих родных, карлика и собачки, которых я отстояла; между мной и князем постоянно происходили скандалы и ссоры, однако я относилась к ним со своим обычным терпением, хотя ничего не забывала.
Итак, жизнь в Монако была убийственно тоскливой; меня немного развеселили г-н и г-жа де Гриньян, нарочно приехавшие нас навестить из своего губернаторства. Они застали меня почти изувеченной негодяем-хирургом, который неправильно пустил мне кровь. Тем не менее я старалась принять гостей как можно лучше. Мы много беседовали. Я уже говорила: г-жа де Гриньян умна, и даже очень умна, но она лишена обаяния и естественности. Она совсем не похожа на свою мать! Мы неплохо провели несколько дней, благодаря чему я немного развеялась. Супруги очень любезны, но мне бы не хотелось жить вместе с ними. Господин де Гриньян с его тремя женами, двух из которых он загубил менее чем за десять лет, напоминает мне людоеда из волшебной сказки.
После того как гости уехали, мое одиночество стало еще более нестерпимым. Как вы помните, незадолго до отъезда из Парижа я принимала графа де Шарни, не забывшего нашей детской дружбы. Мы снова встретились в Лионе, куда он прибыл раньше меня, — граф направлялся в свой полк, который был весьма великодушно подарен ему Мадемуазель. Мы очень приятно провели неделю, а затем нам пришлось расстаться. Бедный юноша писал мне так часто! Ревность г-на Монако не мешала мне получать эти письма, ставшие моим единственным утешением, но тут произошло одно печальное событие, изменившее однообразное течение моей жизни.
Матушка сообщила мне в письме о том, что граф де Гиш серьезно заболел, находясь в армии г-на де Тюренна; три дня спустя гонец доставил мне от брата письмо или, точнее, записку, в которой говорилось следующее:
Как только я получила эту записку, я поспешила к г-ну Монако и показала ее ему, прибавив, что немедленно уезжаю.
— Ничего подобного! — воскликнул он. — Как это ничего подобного? Уверяю вас, что, напротив, так и будет.
— Нет, сударыня, нет, вы никуда не поедете! Письмо вашего брата — это бред больного человека; вы его не вылечите, и вам нет нужды разъезжать по армиям; оставайтесь дома, занимайтесь своими делами и не говорите мне больше об этом.
Я отвечала князю в том же духе, разгорелся спор, и мы поссорились; в конце концов я заявила, что поеду куда захочу, а муж поклялся, что он не выпустит меня из княжества, — этот вызов вывел меня из оцепенения. «Ей-богу, это мы еще посмотрим», — подумала я.
У меня хватило ума не говорить это вслух, но я вспомнила о гонце, собиравшемся в обратный путь. Я вручила ему записку для Шарни с предписаниями для него, велела отправляться и вернулась к себе совершенно умиротворенной. Господин Монако решил, что я передумала, и успокоился. Он даже предложил мне послать к моему брату гонца, чтобы ободрить его, но я отказалась.
Две недели спустя карлик зашел ко мне в присутствии г-на Монако, смотревшего, как меня причесывают; Ласки доложил, что пришел какой-то торговец жемчугом. Я приказала его впустить. Муж не стал возражать: купцы пока еще не внушали ему опасений. В бородатом торговце я узнала Шарни — впрочем, его маскарадный костюм никуда не годился. Ничего общего с Лозеном! Вспомнив о графе, сопровождавшем меня во время первой поездки в Монако, когда он так сильно меня любил, я была готова выпроводить Шарни. Воспоминания и сожаления об этом человеке всегда владеют мною; если бы не досада на его измены, заставившая меня прибегнуть к мести, я никогда ни на кого бы даже не взглянула. О! Сколько страданий он причинил мне!
Я попросила показать мне жемчуг. Ласки и Блондо, понимавшие, в чем дело, помогали мне и переговаривались, чтобы отвлечь внимание князя. Я не нашла ничего подходящего и спросила торговца, нет ли у него другого товара.
— Сударыня, завтра вечером мы отбываем в Левант, наш корабль стоит в Геркулесовой гавани, заказывайте, и мы все привезем.
В самом деле, я заказала несколько украшений, и муж позволил мне это сделать. Он лишь справился о корабле. Я удовлетворила его любопытство: судно, в самом деле, прибыло из Марселя, и принадлежало оно некоему еврею, за немалое вознаграждение согласившемуся нам помочь. Уходя, Шарни передал Блондо мужскую одежду для меня и для нее и платье маленькой девочки для Ласки. Я вела себя любезно оставшуюся часть дня, в то время как Блондо укладывала мои драгоценности, запершись на тройной засов. Мы даже отважились вынести сундук с дорогими нарядами с помощью одного лакея, якобы для того, чтобы доставить их к придворному портному; два матроса унесли сундук — все прошло совершенно гладко.
Следующий день был еще более удачным — казалось, сам Бог помогал нам! Князь отправился на охоту и заночевал в Ментоне. Он передал мне это в шесть часов вечера, чтобы я не волновалась; с тех пор как мы приехали в Италию, муж впервые оставил меня одну — должно было произойти нечто невообразимое, вроде падения с лошади, чтобы он на такое решился. Князь не рискнул вызвать меня к себе в тот же вечер, но ему не терпелось меня увидеть, и он рассчитывал вознаградить себя на следующий день.
Он не успел это сделать. В десять часов я была уже в море, переодетая в мужской костюм, как и Блондо: мы последовали примеру г-жи де Мазарини и г-жи де Колонна. Я встретилась с Шарни, и мы отправились в плавание; наутро нас уже нельзя было догнать. Я оставила князю записку, не указав, в какую сторону направляюсь. В Марселе я снова надела женское платье и дальше поехала на почтовых. Оставив там Шарни, чтобы не вызывать обвинений, я отправилась в Париж; ехала я без остановок и очень скоро прибыла домой.
Мое возвращение всех удивило. Я откровенно обо всем рассказала, умолчав о Шарни и в то же время представляя Блондо и Ласки героями этой истории. Я застала обитателей дворца Грамонов в отчаянии, хотя это касалось только отца, так как матушки дома не было: она находилась во Фрее; моя невестка, супруга Гиша, нисколько не горевала; что касается Лувиньи и его жены, то утешить их было невозможно в том смысле, что делать этого не приходилось: они вовсе не были удручены — совсем напротив. На следующий же день пришло печальное известие. Оно повергло меня в какое-то оцепенение, удивительно похожее на скорбь. В это время маршал находился в своей небольшой квартире, расположенной возле монастыря капуцинов. Я поручила отцу Бурдалу сообщить ему о случившемся. Я понимала, каким ударом станет для него смерть старшего из его сыновей. Придя к нему, святой отец попросил всех выйти; вид священника был красноречивее всяких слов. Маршал бросился в объятия Бурдалу; он не плакал, а лишь сказал, что умрет от горя, лишившись самого дорогого, что было у него на свете, и не сможет пережить сына. Тем не менее он его пережил и меня переживет тем более. Святой отец беседовал с ним о Боге шесть часов подряд, а затем отвел его в церковь, где капуцины служили панихиду по бедному Гишу, после чего священник привел его назад. Король послал письмо отцу, и все стали его навещать, но он никого не принимал, даже нас, говоря, что мы рады смерти Гиша, так как завидовали ему.
На долю г-на д'Аквиля выпала тяжкая обязанность известить об этом мою матушку; она искренне оплакивала своего сына. Перед смертью мой брат разослал всем письма; в них он каялся и просил прощения у всех, особенно у своей жены, которая превосходно сыграла свою роль. Она разрыдалась, когда
